Да, теперь она знает, почему такие книжки крадучись от начальства читать надо… Не зря людей в тюрьму за это сажают. Видно, крепко боится начальство, чтобы рабочие правду не узнали.

От напора новых, волнующих мыслей кружилась голова.

Лиза встала, умылась и, заплетая волосы в косы, распахнула наружную дверь вагончика. Сразу повеяло прохладой.

От палаток доносились голоса, крики, брань, гремели ведра. Десятники будили рабочих. Утренней порой легче работалось и меньше ела неуемная мошка.

Рабочие выходили из палаток злые, заспанные; почесываясь, шли к общему умывальнику. Краников в умывальнике было мало, создавались очереди.

Мойся белей, дед Еремей, — острили ожидающие, — гляди, сороки на гнездо унесут.

Сложив лодочкой ладони, Еремей не спеша прижимал краник умывальника и, нацедив воды, тер густую черную бороду.

Ладно, помалкивайте там, молокососы, — ворчал он не оглядываясь, — зависть вас берет, голощеких. Ешьте мяса больше, и у вас волос будет гуще.

Хо-хо-хо! Какой удалый! Где его взять, мясо-то?

У инженера в погребушке! — выкрикнул кто-то.

Хо-хо! Инженеру самому для бороды надо.

Чего для бороды! Бреет он бороду.

Белесый рассвет зацвел желтой зарей. Высокие, тонкие сосны впились в небо острыми шпилями. По вершинам деревьев прокатился ветер. Дважды крикнул удод и замолк.

Давай, давай! Шевелись! — торопили рабочих десятники. — Холодком до завтрака хорошо поработаем. Эй, давай, вы-хо-ди!

Лиза стояла в дверях и смотрела, как мимо нее проходили рабочие, жилистые, заветренные, в одежде, залепленной желтой глиной, плохо обутые. И ей сейчас казалось, что это были уже другие рабочие, не те, каких она привыкла видеть раньше. Именно об этих рабочих рассказывали книжки, принесенные Васей.

Ну-ка, песню!

Люди сдвинулись цлотпее. В середине резкий, высокий голос завел:

Спускается солнце за степи, Вдали золотится ковыль., Колодников звонкие цепи Взметают дорожную пыль.

И хором, гудящим и грозным, грянуло:

динь-бом! Слышен звон кандальный.

Динь-бом, динь-бом! Путь сибирский дальний.

Снова зазвенел одинокий голос:

Динь-бом, динь-бом! Слышно, там идут.

И сразу дружно все подхватили:

Нашего товарища на каторгу ведут.

Отставить! Отставить! — закричал старший десятник, забегая вперед. — Давай веселую!

А юношеский сильный голос вызывающе продолжал:

Идут они с бритыми лбами, Шагают вперед тяжело. Угрюмые сдвинулись брови. На сердце раздумье легло.

Прекратить] — задыхался в злобе десятник. — Говорят, давай веселую! Ну-кося, — запел он сам, перебивая:

В Иркутским, на бульварте,

Там музыка играла,

А милая Наташа

С извозчиком гуляла.

Хор сбился, раскололся. Одна часть уверенно и твердо закончила припев:

Динь-бом, динь-бом! Слышен звон кандальный,

Динь-бом, динь-бом! Путь сибирский дальний.

Другая, визжа и подсвистывая, подхватила припев пошленькой песенки:

Перстенек золотой,

Талисман мой ты будешь вечно дорогой.

Паренек молодой,

Чернобривый, черноглазый, удалой!..

— А ну тебя к черту! — кто-то густо сказал в толпе. Раздался смех. Песни оборвались, рабочие пошли

молча.

Лиза прибрала вагончик еще до восхода солнца. Несколько раз вытерла мягкой тряпкой письменный стол Маннберга, поправила подушки на постели, оторвала вчерашний листок от календаря.

Вагончик теперь одиноко стоял на путях. Маннбергу надоело жить в очень близком соседстве с рабочими, и он приказал его откатить от палаток.