— Обленились верующие, отче Иннокентий. Нужно и для них найти какое-то занятие, пусть чем-нибудь займутся. Тогда станет легче и следить за ними.

Иннокентий выслушал своих апостолов и сурово заговорил:

— Вот что, братья. Сам я все это знаю. Думал, вы скажете что-нибудь новое. Хватит об этом. Завтра же соберите людей в подземную церковь, состоится богослужение. Мать София скажет, что дальше. Семеон, останься у меня.

И только закрылись двери, Иннокентий отбросил ковер на стене и постучал в стену. Над столом в потолке открылся люк, и оттуда выскользнул монах.

— Ты бы, отче, хоть порядок навел на чердаке, а то, видишь, вся в пыли, — весело сказала Хима, отряхиваясь, Иннокентий сурово на нее прикрикнул.

— Не до шуток. Садись.

Хима села. Иннокентий велел подать вино и закуску и, закрывшись, начал второй совет с братом Семеоном, матерью Софией и мироносицей Химой.

22

Колокол подземной церкви ударил первый раз, и звук его покатился по темным коридорам пещер. Затем еще раз прогудел и растаял в самых нижних этажах. Еще и еще… Непрерывно, тревожно гудел большой колокол подземной церкви. Верующие давно уже не слышали такого звона, с тех пор как отец Иннокентий возвратился. Они спрашивали друг друга:

— Зачем это звонят? Что случилось? Зачем звонят в большой колокол?

Никто не знал, никто не мог ответить на эти вопросы, полные тревоги. Каждый спешил потушить свечу в келье и спуститься в большую церковь. Потянулись поодиночке, кучками, группами и столпились на ступеньках, что вели вниз. Каждый хотел проскочить быстрее и захватить места поближе к алтарю, с которого сегодня услышит что-то важное. Вдруг увидели отца Семеона. Он был в поповской одежде, в траурных ризах, черный цвет которых сливался с черной шапкой, надвинутой почти на глаза. Он шел понурившись, не глядя ни на кого. Не ответил на приветствие, не протянул руку для поцелуя, не благословил никого. Тяжело дыша, медленно пошел в церковь. На пороге ее остановился, поклонился иконам и воздел молитвенно руки. А потом упал на колени и застыл. Постояв так, поднялся и пошел в алтарь.

Удивленные и встревоженные верующие набожно слушали службу отца Семеона. На шее его висела цепь. Немой вздох вырвался из груди молящихся.

— Братья мои! Сегодня самый печальный день в нашей жизни. Самый печальный, говорю, потому, что мы так прогневили бога и его святого сына Иннокентия, что он карает нас неимоверно. Больше не будет у нас заступника, больше не будет у нас защитника! Сегодня он покидает нас, а потому я надел эти ризы и цепь эту. Хочу запечатлеть в своем сердце вечную печаль. Прогневили мы его непослушанием, безверием.

И он заплакал. Рыдая, взывал к небу о милосердии.

— О господи, яви милость свою, яви милосердие тем, кто здесь собрался во имя твое, и хоть последний раз приди к нам и посмотри на печаль нашу! — И, обращаясь к алтарю, говорил: — Молитесь, нечестивые грешники. Молитесь, проклятые рабы господа, прогневавшие его! Умоляйте его, может, смилостивится.

И вся церковь загудела:

— Преотул чел маре, прости нас! Будь милосерден к нам! Вернись и спаси нас! Преотул чел маре, вернись и помилуй нас!

И снова заревел колокол. Громкие звуки, надрывно рыдая, вкатились в церковь и потрясли свод. И вдруг какой-то шум возник у алтаря. Белая фигура опустилась на пол. Белая вся — и лицо, и волосы, и длинная борода белая, как молоко. Остановилась перед народом и старческим голосом простонала:

— Не отдам вам сына моего единородного. Не дам вам больше на муки, ибо не умеете вы почитать его! Не дам, будь вы прокляты отныне и навеки.

Сказав это, белая фигура взвилась вверх и исчезла. А потом снова послышался голос Семеона:

— Господи, смилостивься над детьми твоими! Сними проклятие свое с нас! Верни нам сына твоего Иннокентия!

И снова заревел колокол.