— Говорите, — важно молвил господин Тарнавцев. — Перед вами авторитетная комиссия из Синода. Это вот магистр богословия господин Балабуха, это синодальный миссионер господин Скворцов, а я — чиновник особых поручений Синода Тарнавцев. Как видите, заслуживаем доверия.

— Ну, если так… Но сперва прошу вас, отец Амвросий, язык мой с трудом ворочается во рту, не мешало бы его промыть. Простите, что хозяйничаю так в вашем доме, но у вас, у духовенства, совсем нет домашней дисциплины.

— Ваша правда. Благодарю за замечание и нижайше прошу взять на себя обязанности хозяина, с которыми я так плохо справляюсь.

— Ну, тогда прошу, господа, а потом расскажу я вам кое-что, от чего изменится ваш взгляд на дело.

Подняли бокалы. Бухман и вообразить не мог, какое райское блаженство разольется на лицах от одного прикосновения губ к вину. Еще раз поднялись бокалы над столом, снова сверкнуло на свету искристое, красное, как кровь, вино, и поплыла беседа плавно, словно лебедь по воде.

— Ну, расскажите же секрет этого дела.

— Вы хотите знать, в чем его суть?

— Интересуемся. Для этого нас и послали сюда.

— Так знайте — евреи! Да, евреи. Только они. Моя полиция уже на верной тропе к раскрытию всей этой грязной инсинуации против православного монастыря.

— Какие евреи? Причем здесь евреи и что за грязные инсинуации? Что вы имеете в виду, Станислав Эдуардович?

— Да, да. Я давно уже знаю, что среди молдаван распространяются слухи о том, будто вскоре не будет российского царя и придет какой-то там их герой или царь. Заинтересовался. У самого, откровенно говоря, было вначале подозрение на Иннокентия. И, хотя и дружим мы с отцом Амвросием, не доверился ему и начал следить за Иннокентием, за обителью и вскоре убедился, что я напрасно стараюсь. Тогда метнулся я в другую сторону и… Теперь уже почти раскрыты эти источники. Здесь замешан студент. А с ним группа молодежи, кое-кто из рабочих. Не сегодня-завтра задержу, и вы сами тогда увидите, откуда идет вся эта зараза. А пока что… Выпьем еще по одной.

Снова поднялись бокалы, сверкнув против света кроваво-красным огнем, и полилась беседа еще непринужденнее. Глаза отца Амвросия тепло засветились в ответ на слова исправника.

— Эх-хе-хе, дружба. И не стыдно вам, милый Станислав Эдуардович? У меня бывали и, выходит, за мной же шпионили, пренебрегши моим пастырским саном?

Сожаление, искреннее сожаление отразилось на лице исправника. Оно и голосу придало теплые нотки.

— Что же могу поделать, отче, если у меня такие тяжкие обязанности? Даже за сыном своим должен следить.

Я и не упрекаю. Жаль только, что не ценят у нас ничего. В Петербурге все это нам же в вину ставят, сана пастырского, дома божьего не уважают, а это…

— Ничего, отче. Через два-три дня туман рассеется, и правда всплывет.

Общество постепенно пьянело, и господин исправник ясно видел свой путь. Он стелился звездным ковром прямо через покои отца Амвросия, где лежали обещанные 50 тысяч, в Киев, где он должен был стать вице— и затем… затем губернатором. А там…

— Отец Амвросий, инок Иннокентий просит разрешения войти.

— Проси.

— Благословен бог наш, всегда и присно и во веки веков.

— Аминь. Войди, Иннокентий, и встань перед высокими гостями от Синода. Пусть тебя самого расспросят, пусть убедятся, как тяжко оскорбили нашу обитель.