— Вот что… с кем другим, может быть, и разговор вел бы иначе, а с вами по-вашему говорить буду. Слыхивал я о вас историю, а именно историю о тысячах. Знаю и того казначея, и дело об его ограблении лежит у меня, готовое к продолжению. Отец Ананий мне рассказывал, если знаете такого. Ну, да и здесь на вашем счету немало. Поэтому взвесьте, что я вам скажу. Если те, скажем, хотя бы пятьдесят тысяч не перейдут в мое владение… то я, наверное, осуществлю свое право на арест и ведение следствия. Да, да… А в протокол впишу кое-что и про село Липецкое. Понимаете?

— П-по-понимаю, господин исправник. Только… вы, вроде, многовато запросили. Тех тысяч нет у меня, да их, правду сказать, и не было никогда. Поэтому…

— Не торгуйтесь. Времени у меня мало. Вскоре придут ваши гости, и до их прихода мы должны разрешить вопрос: будете ли вы разговаривать с ними как инок здесь, у себя во дворце, или увидитесь, с моего разрешения, в камере нашей тюрьмы. Выбирайте, я подожду.

И он сел. Просто, спокойно, как человек, который находился за день и рад присесть в уютной гостиной. Сел просто, спокойно и мирно улыбаясь. А зверь прилег и жалобно заскулил.

— Это вы всерьез, господин исправник?

— Так серьезно, как еще ни разу не говорил с вами, монаше.

Исправник развел руками и на мгновение задержал руку в воздухе с протянутым к окну указательным пальцем, к которому так и прикипел взгляд инока. Не мог оторваться, словно очарованный каким-то зрелищем.

— Вам так нравятся мои архангелы? Хе-хе-хе! Приятный народ, я вам скажу, эти архангелы. Вы, монаше, не желаете иметь с ними более близких отношений? Хороший народ! Если уж попал к ним в руки — черта лысого вырвешься скоро. Российская полиция тем славится…

— Хорошо. У вас будет двадцать пять…

— Все пятьдесят.

— Извольте. Все пятьдесят тысяч, господин исправник, только не причиняйте мне хлопот и отошлите своих архангелов домой, а дело о казначее положите вот сюда на стол.

— Зачем же так быстро? Куда мне торопиться, если у меня еще нет в руках пропуска для них. Что же касается дела, то оно должно пролежать еще два-три года, до истечения срока давности, у меня в архиве, где ему и надлежит быть, а потом уже оно перестанет быть государственным документом и я… буду иметь право положить его здесь. Поэтому пропуск…

— Как только наши гости уедут, вы их получите у себя дома.

— Благодарю. Но я чту слуг божьих и не хотел бы себя огорчать тем, что беспокою вас в молитвах. Поэтому я желаю сейчас получить их и забыть об этом. А тем временем я не буду мешать вашей трапезе.

— Хорошо.

— Вот так лучше. Только, монаше, не вздумайте… ошибиться счетом… Это сейчас некстати. Слышите?

Зверь выпрямился, напрягши силы, сломал-таки решетку. И хотя окровавлена лапа, обломаны когти, хотя боль пронизывает все существо, свобода соблазнительно блестит впереди.

Станислав Эдуардович с удовольствием потягивался в кресле и поджидал покорного, укрощенного зверька, копавшегося в бумажках, в каких-то ящиках и громыхавшего со злости стульями.

— Держите. Только…

— Не ставьте условий. Мне и самому эта обуза неприятна, монаше, и я не стану легкомысленно пачкать свой формуляр. Ну, всего доброго. За трапезой, полагаю, вы меня примете у себя вместе с высоким обществом?

— Просим, господин исправник, всегда рады.

— Хе-хе-хе! Вот и хорошо. Будем друзьями. А впрочем, вон и гости приближаются. Мои архангелы, кажется, вовремя прибыли для чествования высоких гостей. Ну, прощайте, покажите-ка мне, как выйти от вас, чтобы не встретиться с ними.

Ненависть, как и любовь, прибавляет ловкости. В одно мгновение исправник незаметно вышел, провожаемый испепеляющим взглядом Иннокентия, а тот через минуту уже лучился перед гостями из Петербурга приятной улыбкой.