|
Для вас это было, как признался Голубев, только «жертва фигуры в шахматной игре». Вы подходили к людям, как к шахматным фигурам, и в этом была главная ошибка. Недаром вы были обеспокоены и возмущены правом населения владеть оружием. Вы же не привыкли иметь дело с таким населением, которое имеет средства защищать свою свободу, честь и достоинство. Долгие годы вы управляли людьми, запуганными террором и массовыми репрессиями и, наверное, признайтесь, думали, что этот психологический шок, который вы устроили народу в 30‑40‑х годах, еще не прошел? Оказалось, что человеческая психика выдержала и восстановилась, как только народ почувствовал свободу. Ваш неудавшийся путч, как ни странно, имел и положительные стороны. Мы вначале думали, что у людей на восстановление чувства собственного достоинства уйдет целое поколение. Оказывается, нет. Это произошло значительно раньше!
— Когда вы находились на моем месте, а я на вашем, я не называл вас марсианином, — обиделся генерал. — Это правда! — согласился я. — Я не могу пожаловаться на грубое обращение, разве что вы вежливо собирались расстрелять со мной и мою семью… Чья это была идея? Ваша или Голубева? Генерал промолчал. — То‑то! — Вы меня расстреляете? Впрочем, что я спрашиваю… После всего… Могу ли я повидаться с женой и дочерью? — Свидание с близкими вам будет предоставлено после окончания следствия. Что касается расстрела, то наша Конституция не предусматривает смертной казни. Ради вас мы ее не будем вводить. Впрочем, это решит суд. Вы можете быть приговорены к исключительной мере наказания — вечному изгнанию. По Конституции близкие могут последовать за вами. — И меня просто так отпустят? — недоверчиво спросил Покровский. — Повторяю, это решит суд. Лично я считаю, что вы не представляете теперь никакой опасности. Но хочу предупредить, вы будете поставлены вне закона. Общество, изгоняя вас, отказывается от мести как общество. Но оно не запрещает мстить тому, кто имеет на это основания. В том числе и мне, как частному лицу. Так что советую хорошо спрятаться. Если я, как Президент республики, не мщу за смерть матери моего единственного сына, то, как отец, я это сделаю, встретившись с вами один на один. Будьте готовы. Я поднялся и, кинув последний взгляд на ошеломленного Покровскою, вышел. Часовой запер дверь камеры и повернулся ко мне. Я узнал Мишу Каменцева, которого не видел с того самого момента, когда он па площади давал советы Покровскому. — Миша! — Владимир Николаевич! — расплылся он в улыбке. — Я только что заступил на пост. — Я не успел тебя поблагодарить… Ты тогда прекрасно держался. — А что? Я ему сказал, что думал. — Вот это‑то меня и радует, — я обнял его. — Горжусь тобой, мой мальчик! — А у нас никто не струсил. Я только раньше других сказал то, что думали все. — Ты продолжаешь рисовать? — Краски, к сожалению, на исходе. — Что‑нибудь придумаем. И вот еще что… Продумай, пожалуйста, эскиз памятника погибшим… — Я уже набросал несколько вариантов. — Вот и хорошо!
То, что я сообщил Покровскому, не было простой угрозой. Решение это было принято на третий день после похорон Беаты. Узнав, что, согласно нашим законам, Покровскому не грозит смертная казнь, Евгения чуть не сошла с ума от горя. Она кляла себя на чем свет стоит, что не прикончила генерала. — Я думала, что он уже плох! — плакала она. — Что же теперь?! Я все равно убью его… Мы ужинали. Место Беаты было пусто, однако ее прибор на столе стоял. Шестилетний Андрей, на глазах которого она погибла, все еще не приходил в себя, метался в жару, звал мать… Возле него неотлучно находилась Елена. |
