— Это еще не лучшее, старик, — сказал Дунский. — Она сегодня почитает из поэмы.

— Как называется? — испуганно спросил Баринов.

— «Странствия Совы», — скромно сказал Дунский.

…Поспела картошка, к ней Дунский достал банку килек в томате с горохом, Сове положил килек, остальным — гороха.

— Ну, — спросил Дунский Ирку, — как ты живешь с этим? — Он залихватски подмигнул в сторону Баринова.

— Живу, — улыбнулась Ирка, пожимая плечами в своей манере — словно плечи слегка чешутся и она трется ими о спинку стула.

— Смотри, он страшный бабник! Страшный! Он не пропускает ни одной, но оправдание его только в том, что он каждую делает фактом высокой поэзии!

Вот и здесь лажанулся, спокойно подумал Баринов. Он хотел сказать ей и мне приятное. Он знает, что закомплексованные люди любят, когда их называют бабниками, хотя на самом деле они на фиг никому не нужны. Но Ирке говорить об этом нельзя, потому что она ревнует, потому что не любит слова «бабник», потому что ей плевать, становится это фактом высокой поэзии или нет. Дунский был рожден, чтобы все проделывать с точностью до наоборот.

— Петя, — спросил Баринов, весь похолодев и на секунду забыв, что можно и что нельзя, — как думаешь, мне не жениться?

Вдруг, вдруг! Вдруг какая-никакая интуиция подскажет Дунскому, что этот брак ему сулит кранты!..

Ирка посмотрела на Баринова укоризненно, а Дунский даже перестал жевать.

— Тебе? — спросил он с полным ртом. — Тебе, старик? На этом ангеле? Подумай о девушке!

Почувствовал, мелькнуло у Баринова.

— Ты же на ней через месяц живого места не оставишь! — подмигнул Дунский. — Знаете, — отнесся он к Ирке, — он однажды у меня немного выпил и одну поэтессу увлек на лестницу читать стихи. Через два дня она умоляла меня спасти ее от этого полового монстра!..

Спасти, положим, умолял я, подумал Баринов. Ей негде было жить, она переехала ко мне, родители в трансе, я тогда еще не разменялся. Она крала все, что могла, жрала, как бульдозер, трахать ее было ничего себе, но она орала невыносимо, ходила по комнате в чем мать родила и звонила по моему телефону на родину, в Кировакан, пока я не спохватился, а ведь это были еще вегетарианские времена, переговоры стоили в пределах нормы… Мать на третий день взмолилась: Андрей, убери свое чудовище, она потратила весь мой лак для ногтей! Поэтесса умоляла фиктивно жениться на ней, чтобы ей было где жить, и просила разрешения привести ночевать свою мать и сестру из Кировакана, — они собирались в Москву за покупками. Баринов выпер ее на лестницу, заставив себя забыть о порядочности и милосердии. С собой он дал ей сорок рублей — по тем временам большие деньги. Она вернулась к Дунскому и жила у него еще три дня, после чего переехала к басисту ансамбля «Пасмурный День».

— Он такой! — подмигивая, как в тике, нахваливал Дунский, как если бы испробовал Баринова в постели. — Он мигом! Старик, но как же ты, такой бонвиван, такой донжуан, решился наконец остановиться?

— Лета к простейшей позе клонят, — кратко ответил Баринов, не вдаваясь. Острота была так себе, к тому же чужая.

— Ну, если так, — торжественно сказал Дунский, — я буду счастлив! По годам-то давно пора, старик! Я в первый раз женился, когда мне было семнадцать!

А ей тридцать два, добавил мысленно Баринов, и она была разведенной женой майора, и тринадцатилетний майорский сын хотел тебе бить морду, но его отговорили.