Сову уговаривали долго, это было частью ритуала, и наконец она встала, отошла к окну, тряхнула головой и принялась читать. Фрагмент «Странствий» назывался «Птица в клетку». Это была вязь сплетающихся и расплетающихся слов, Сову вели омонимы, смысл заботил мало, и за всем, что она говорила, стояло тошнотное, муторное неблагополучие и чудовищная пустота, которая еще не стала ей самой привычна и оттого мучила, но преодолеть ее было невозможно. Слушать Сову было трудно, скучно, ее было очень жалко, и Баринов раскаивался, что простебал несчастную девушку без будущего, тогда как у самого Баринова будущего даже больше, чем нужно, и он здесь сегодня вершитель судеб, который зашел посмотреть на потенциальную жертву, а Сова здесь — приживалка, и Баринов так остро почувствовал это, напрочь отключившись от стихов, что глаза у него покраснели и в носу защипало. Дунского это обрадовало.

…Когда казачья шашка выйдет в дамки

И нас безбожно подведет итог,—

дочитала Сова и, враз обессилев, вяло прошлепала к дивану.

— Превосходно, — машинально сказал Баринов, но вид у него при этом был столь печальный и виноватый, что Ирка перепугалась, а Дунский все ему простил. Сам он почти не пил, иначе при своем умении отдаваться любому делу давно бы спился, но Баринову он налил стакан плохого красного вина, которым, видимо, поддерживал Сову, и Баринов выпил, мгновенно захмелев. Прощался он еще вполне твердым голосом, но уже на лестнице (лифт не работал из-за бомжа, который жил на чердаке и не любил шума кабины, так что оборвал какие-то провода) ноги у него стали писать вензеля, и он оперся на Иркино плечо.

— Девочка моя, — сказал он, едва не плача. — Бедная моя девочка. Но какое чмо, Ирка, какое чмо!

— Мне очень его жаль, — сказала Ирка, жалевшая всех. Теперь ей ничего нельзя было рассказать. Теперь она кинулась бы прочь от Баринова, чтобы только спасти самого тухлого из всех наличных знакомых. Неисповедимы пути Господни!

По дороге Баринов изловчился уговорить Ирку на добавку, они взяли экспортной лимонной, и Баринов почти самостоятельно, при минимальной Иркиной помощи, выжрал эти четыреста грамм в красивой маленькой бутылочке.

Он заснул легко, почти сразу, как всегда после попойки, спал без снов, метался, едва не скинул Ирку на пол, зашлепал на кухню среди ночи пить воду — пересохла не только глотка, но, казалось, все тело, и краем сознания он порадовался, что смерть от жажды ему не уготована. Вылакав графин и допив еще заварку из чайника, он подошел к окну, выкурил сигарету, глядя на единственное горящее окно в доме напротив — это окно горело всегда, когда он поздно возвращался, и он его любил, потому что в той квартире могла не спать, мечтая о нем, его единственная, а мог сидеть поэт (какая чушь), а мог работать математик, и только недавно ему пришла мысль, что там сиделка могла ночами дежурить у постели паралитика, а мог жить просто псих, панически боящийся темноты. Все могло быть, чертова фатумология.

Он лег опять, Ирка мычала сонно, отвернувшись к стене, и Баринов долго ворочался, но наконец заснул и увидел сон.

Это был самый странный и счастливый сон в его жизни. Ему снилось, что он плывет на пароходе вдоль синих туманных берегов с полощущимися ивами, вдоль диких берегов с парками и садами, постепенно темнеющими, плывет поздним летним вечером — то ли его пригласили на какой-то фестиваль, проходящий по обыкновению на пароходе, то ли просто это была прогулка по реке некой артистической тусовки. Был там бар, шумели, пили, — Баринов однажды плавал на таком пароходе, — и рядом с ним была девушка, из коллег, что ли, с которой у него сразу обнаружились потрясающие совпадения во всем. Он с необыкновенной четкостью видел ее лицо, которое потом, сколько ни старался, не мог вспомнить.