Но хотел бы я знать, на что потратила отведенное время сама государыня. Кого наградила, приблизив ко двору — а к кому охладела? Сколько слов — из тех, что никогда не посмели бы произнести даже на закрытом заседании Госсовета — было сказано шепотом, с глазу на глаз в покоях Зимнего дворца? Сколько тайных союзов создано и сколько — разрушено? Кого ждут в каком-нибудь сейфе ордена, а кого — уже подписанный приговор, в который осталось только подставить нужную дату? Каким родам суждено возвыситься, а каким — исчезнуть, когда загадочный враг будет раздавлен… если вообще будет.

Слишком много вопросов, ответов на которые не могут знать даже Багратион с дедом. И над которыми уж точно нет смысла ломать голову самому обычному… пусть даже юнкеру с чином титулярного советника.

— Княже, не спи! — прошипел Богдан, заехав локтем мне в живот. — Направо — и шагом марш!

Задумавшись, я прозевал не только окончание речи генерала и троекратное тройное ура, которое мне полагалось горланить вместе со всеми, но и даже команду Мамы и Папы. И, если бы не бдительность однокашников — пожалуй, так бы и остался стоять посреди поля перед уже успевшей опустеть трибуной. Господа генералы и статские уже повели ее величество к автомобилям — видимо, чтобы отвезти в резиденцию в Пятигорске.

А нас ждал обед, занятия, стрельбы и палатки. Самый обычный день учений, который мне предстояло провести наравне со всеми — хоть и не снимая с груди ордена. Строевая муштра, похоже, подошла к концу, но все остальные прелести юнкерской жизни никуда не делись.

Впрочем, не совсем так. Стоило нам подняться из-за обеденных столов, как довольный и сияющий начищенной парадной формой Мама и Папа объявил, что офицерам, унтерам, портупей-юнкерам и всем трем ротам славного Владимирского пехотного училища в полном составе милостью ее императорского величества до конца дня предоставляется отдых и полная свобода от любых обязанностей по лагерю.

Разумеется, в честь награды сиятельного князя Горчакова.

В город нас, ясное дело, никто не выпустил — после ночной атаки панцера границы лагеря стерегли так, что они почти превратились в непроницаемые в обе стороны стены. Но всех прочих увеселений это все же не отменяло. Не успели мы вернуться с обеда, как еще бледный от ран, но уже вернувший обычное расположение духа Подольский цукнул десяток первокурсников разом — и так лихо, что они тут же помчались во главе с Богданом “готовить помещение к тайному мероприятию чрезвычайной важности”. После этого “благородный подпоручик” подошел ко мне и, приобняв за плечо, объяснил, что орден и произведение в унтерский чин — а особенно досрочное — следовало непременно отметить положенным образом — в традициях славной пехотной школы. И что у него как раз на примете есть один ушлый фельдфебель из местных, который за чисто символическое вознаграждение доставить из Пятигорска два ящика отменного шампанского. А также колбас, консервированной сельди прочих закусок, приличествующих столь важному событию.

Особого стеснения в наличных средствах я, понятное дело, не испытывал — но на всякий случай вяло посопротивлялся пару минут, справедливо опасаясь гнева Мамы и Папы — а то и местных генералов. В ответ Подольский только хитро оскалился и напомнил, что традиции славной пехотной школы неукоснительно соблюдаются всеми чинами — от солдата до генерала от инфантерии. И что благоразумному юному унтер-офицеру не следовало бы ими пренебрегать, даже будь на то прямой запрет самой государыни императрицы.

Но никакого запрета, разумеется, не было.

Так что мой кошелек несколько облегчился — зато еще до того, как солнце опустилось за Бештау, алюминиевые солдатские кружки наполнились шампанским, а импровизированные столы из досок — аккуратно разложенными ломтями добытого Богданом на кухне хлеба, консервными банками, колбасой и даже сыром.