Биение сердец. Молчание и шум. Движение и покой. Жаркое, плотное, темное покрывало жизни. В этом и была вся Малайская слобода. Живая жизнь, которой нет названия. Темная река жизни.
Кзума старался разобраться в своих мыслях, облечь их в слова, но у него ничего не получалось. Он глядел на улицы, дома, людей и не видел ничего, кроме улиц, домов, людей. Чувство, недавно охватившее его, прошло, как сон.
— Пойду-ка я к Лии, — сказал он и свернул к ее дому.
В этот субботний вечер он рассчитывал застать у Лии полный сбор. Но, подойдя к дому, не услышал ни звука. Он толкнулся в калитку — она оказалась заперта изнутри. Постучал во входную дверь. Подождал и постучал снова.
И в памяти встала та первая ночь, когда он впервые пришел в Лиин дом. Как давно это было! Даже не верилось, что с тех пор прошло лишь три месяца. Сколько всего случилось за это время. Он с трудом вспоминал себя, тогдашнего. Постучал еще раз. Погромче.
Дверь приотворилась, в щель выглянула Опора. Она не сразу узнала его, а узнав, заквохтала, закудахтала, втащила в дом.
— Кзума! Пропащая душа! А мы думали-гадали, куда ты запропастился? Входи быстрее!
У Кзумы было ощущение, что он вернулся в родной дом. Вот она, Опора, тут. Та же, ничуть не изменилась. Те же чертики пляшут у нее в глазах, и сразу видно, что она хоть и помалкивает, а все понимает.
— С чего бы это в городе сегодня так тихо? — спросил Кзума.
— Полиция по соседству рыщет, многих торговок застукали за продажей пива и посадили.
— Лию предупредили?
— А ты как думаешь — за что Лия деньги платит?
— А своих товарок Лия предупредила?
Опора вскинула бровь и презрительно ухмыльнулась.
— Да ты, я вижу, не поумнел.
В доме тоже было непривычно тихо, точь-в-точь как в то первое утро, когда он тут проснулся. Он пошел за Опорой в кухню. Там топился очаг. У очага разлегся на полу Папаша — его свалил хмельной сон. Рот его был разинут, изо рта ползла струйка слюны.
— Где остальные?
— Лия, Элиза и Мейзи пошли в кино, Джозефа зацапали две недели назад и запрятали на полгода за решетку. На этот раз ему не удалось отделаться штрафом.
— И Мейзи с ними?
— А ты что, пропустил мои слова мимо ушей? — стрельнула в него глазами Опора.
— Все враки, старая.
Опора так заразительно засмеялась, что Кзума не мог не присоединиться к ней.
— Я же ничего не сказала.
— Чего не сказала языком, сказала глазами. Только все ты врешь.
— А что это я такого соврала?
— Да ты намекаешь, будто у меня шашни с Мейзи.
— Ну и что?
— А то, что сначала говоришь, а потом норовишь уйти в кусты или спрятать голову, все равно как страус, только страус прячет голову в перья, а у тебя перьев нет, ты ж не страус, а старуха, так что тебе спрятаться некуда.
Опора зашлась от смеха, бока ее заколыхались. Кзума старался не рассмеяться, делал зверское лицо, но ему здесь было так по-домашнему уютно, что он и не хотел, а захохотал вместе с веселой старушкой.
Отсмеявшись, Опора утерла слезы, погладила Кзуму по руке, ее дубленое, изрезанное морщинами лицо подобрело.
— Смотри, ишь как разговорился у нас в городе! Вот и славно! А когда из деревни пришел, из тебя, бывало, слова не вытянешь. Мужчина должен уметь разговаривать… Скажи, ты есть хочешь?
— Нет, я встретил моего белого, он зазвал меня к себе и накормил.
— Фу-ты ну-ты! Высоко залетел! Ешь с белыми! А нарядился-то как! Чего ж удивляться, что ты к нам носу не кажешь! — Глаза Опоры лукаво поблескивали.
— Полно глупости говорить, старая! — сказал Кзума. |