— Полно глупости говорить, старая! — сказал Кзума. — Лучше расскажи мне, как поживает Элиза.

— Ты все еще думаешь о ней? — ласково спросила старуха.

— Думаю.

— Все по-прежнему. То плачет, то дуется, то круглый день молчит. А то веселехонька.

— А этот ее ухажер-учитель?

— Не знаю, о каком ты, их тут много перебывало, ходят-ходят, только долго ни один не задерживается, она их быстро отваживает.

— Вот оно что.

— Ты про себя расскажи.

— Работаю, а больше и рассказывать нечего.

— А мы грешили на тебя, думали, ты бабу себе завел.

— Да нет, какую там бабу.

— Йоханнес говорит, ты на руднике пришелся ко двору.

— И много Элиза с ухажерами гуляет?

— Бывает, что гуляет, а бывает, что ни вечер, дома сидит. Знаю я, что у тебя на уме, но я тебе скажу, это ты зря. Она не из таковских. Она со всяким-каждым путаться не станет. Был у нее один, да сплыл. Только давно это было да быльем поросло.

— А ты-то откуда знаешь?

— Глаза у меня есть и ревность мне их не застит, как тебе. Вы твердите одно: старуха да старуха, а я вас всех насквозь вижу.

Кзума уставился на языки пламени в очаге. На полу похрапывал и ворочался Папаша, бессвязная брань изрыгалась из его рта. Но вот Папаша перевалился с боку на бок и пустил струю. Лужа на полу все росла. Кзума смотрел на лужу, не в силах скрыть гадливости.

— Ты его и за человека не считаешь, верно я угадала, Кзума?

Кзума поразился тону Опоры.

— Разве ты не видишь, до чего он докатился?

— Вижу, Кзума. Но я видела на своем веку и много чего похуже, — со вздохом сказала Опора.

Кзума не отрывал глаз от языков пламени в очаге.

— За человека Папашу не считаешь, верно я говорю? А того не ведаешь, какой он был раньше, когда только в город пришел. Ты таких и не видел. Первый здесь силач. Его все почитали и боялись, А теперь ты за человека его не держишь. Поверь мне, старухе, сколько лет я на свете прожила, а второго такого, как Папаша, не видела.

Опора задумчиво улыбнулась, уставилась на огонь, а когда заговорила снова, в ее словах сквозила горечь.

— Когда Папаша шел по улице, женщины оборачивались на него, мужчины ему кланялись, и все почитали его за мудрость. И если кто попадал в беду, шел прямо к Папаше, и он всем помогал. Белые и те почитали Папашу. У него и деньги тогда водились, и друзья. Мужчины за честь считали дружить с ним, женщины сохли по нему. А когда беспорядки из-за пропусков поднялись, он поднял людей, речь им говорил — не одна сотня людей его слушала. Полиция и та его боялась. А уж умный был — все как есть понимал и за свой народ умел постоять. Но от ума своего большого он потерял покой, все равно как Элиза. Только Папаша, хоть он в своей луже и валяется, поумней твоей Элизы будет. Это я тебе говорю, Кзума. И читает, и пишет он тоже получше ее. Лию на улице подобрал и выходил. А вот ты, Кзума, ты его за человека не считаешь. А я тебе говорю, что я на своем веку не видела второго такого, как Панаша…

Кзума поглядел на Опору. По ее лицу струились слезы, но глаза лучились: казалось, она все еще видит перед собой того Панашу, которого все почитали.

Кзума перевел взгляд на Папашу. Одежда у него совсем промокла. Кзуме хотелось ответить Опоре, но что гут ответишь? Опора посмотрела на него сквозь слезы, он неуклюже погладил ее по руке и уставился в угол. Опора поднялась.

— Пойду заварю чай.

Кзума разглядывал Папашу, который спал хмельным сном в собственной луже и пытался вообразить, каким тот был раньше, когда еще не пил и люди почитали его и шли за ним.