Миновав кухню, уловил ароматы куриного супа, выбивающиеся из русской печки сквозь заслонку, сглотнул слюну, слегка удивился, что помимо обычных полок с посудой, в углу пристроился старинный резной буфет, заполненный фарфором (наверное, от мальчишек подальше?), прошел в первую хозяйскую комнату. Небольшой, но очень изящный столик для рукоделий (видел такие в музее, век восемнадцатый), высокая этажерка, забитая книгами и журналами, массивный платяной шкап, а дальше занавеска, отделявшая комнату от спальни. Плотная ткань не могла заглушить звуки плача.

В спальне образа на стене, под ними кровать, где лежит Наталья Никифоровна. Рыдает так, что бедный Тишка, сидевший рядом, прижимает ушки.

Опустившись на колени перед кроватью, осторожно погладил женщину по плечу.

— Наталья Никифоровна, простите, если чем-то обидел.

Квартирная хозяйка не отвечала, продолжая содрогаться в рыданиях.

— Н-ну, Наталья Никифоровна, хватит плакать, — продолжил я успокаивать. — Если, не то сказал, простите за ради бога или прикажите убираться— тотчас же съеду. Только объясните — что сделал не так?

Куда съеду и зачем мне нужно съезжать, не знал. Но на эти слова по-прежнему никакой реакции, а один только рев.

— Станешь много реветь — некрасивой будешь.

Кажется, кое-чего добился. Наталья Никифоровна перестала плакать и притихла. Наверное, пытается осознать — что ей такое сказали? Ура, первый шаг сделан.

Поднявшись с колен, осторожно присел на край кровати, опять принявшись поглаживать женщину по спине:

— Наталья Никифоровна, Наташа, ну что ты, как маленькая? Плакать не нужно, просто скажи — чем я тебя обидел?

Моя хозяйка перевернулась на спину, и принялась вытирать слезы уголком косынки. Хмыкнув, вытащил из кармана свой носовой платок.

— Чистый, еще ни разу не пользовался. Ну-ка, носик вытри.

Наталья Никифоровна убрала слезы, промокнула нос, а потом тихо сказала:

— Иван Александрович, разве можно такое говорить женщине, у которой нет детей?

— Не понял, что я не так сказал? Тишку с ребенком сравнил, а тебя с мамкой?

— Ага.

Хозяйка снова легла, повернувшись к стене. Опять рыдать собирается? И на меня так обиделась, что не желает разговаривать?

Я потянулся к ней — неудобно и далеко, скинул тапочки и прилег рядом. Прижавшись к спине, обтянутой блузкой, обнял женщину безо всякой задней мысли. Только успокоить хотел!

— Наташа, Наталья Никифоровна, ты уж меня прости. Честное слово не хотел я тебя обидеть.

Я еще что-то бормотал, а рука случайно отыскала «прореху» спереди. Верно, пуговка расстегнулась, а моя ладонь — опять-таки, совершенно случайно, пролезла поближе к женскому телу. Там, правда, нащупывалась ткань сорочки, но коли рука пойдет чуточку выше, то расстегнутся еще несколько пуговок, а мои пальцы…

И почему-то подвели губы. Вместо того, чтобы говорить слова, которые я собирался сказать, они вдруг принялись целовать женскую шею.

Наталья Никифоровна вначале лежала молча, не шелохнувшись. Потом она осторожно повернулась ко мне. Глаза, еще красные, стали круглыми, а в них таилось… Не гнев, а любопытство и еще что-то.

— Что вы творите, Иван Александрович? — спросила женщина шепотом. — Нельзя так, грех это.

Надо бы что-то сказать в ответ. Только, зачем отвечать, если можно просто поцеловать? Наталья не отстранилась, а ее губы, поначалу остававшиеся безучастными, начали отвечать на мои поцелуи. Да еще как отвечать!

И кто придумал такое количество пуговиц на женской блузке и отчего юбку нельзя просто расстегнуть, а пришлось развязывать какие-то тесемки? Зато мои жилет и штаны слетают быстрее.