На третий день пути при слабоветренной погоде парусники растянувшимся караваном подошли к заливу. Был слепящий августовский полдень. В знойном мареве едва различался берег: он словно поднимался над морем и дрожал в воздухе. Басаргин дал команду, чтобы корабли становились на рейд.

Спустя час отряд моряков в чёрных бушлатах и расклёшенных брюках, с кортиками на боку, а с ними Кият с женой и младшим сыном высадились на Чагылской косе, где их давно поджидали жители Гасан-Кули — от малого до старого. Среди встречающих не было лишь сердара Махтумкули и Якши-Мамеда. Но Кият и не надеялся, что встретят они. И не на их поддержку рассчитывал: слава аллаху, существует маслахат, а в нём больше ста ханов и старшин, вот они и решат — с русскими быть или против них.

Пока шла неразбериха встречи, пока народ толпился вокруг моряков, а те выволакивали из катеров парусину и ставили палатки, пока ещё не причалили в пятом по счёту катере Кадыр-Мамед с Михайлой (туркмены с нетерпением поджидали их, ибо купец вёз на берег товары), жена Якши-Мамеда Хатиджа с вежливой настойчивостью тянула к себе в кибитку Тувак и её «заморского» сына.

— Не откажитесь, ханым, побывать у нас, — говорила она. — Мы так долго ждали вас!

— А где же Якши-Мамед? — спрашивала Тувак, но, озираясь по сторонам, искала глазами своего ненаглядного сына: боялась как бы не затерялся в толпе. А его уже окружили атрекские мальчишки, ощупывали кавказский бешмет, фыркали, смеялись, как над белой вороной.

— Хозяин мой уехал в Кызгыран, — отвечала Хатиджа. — К вечеру вернётся. Но я давно приготовилась к тою. Пойдёмте, дорогая Тувак-ханым.

— Пойду, пойду, куда же мне ещё идти, если не к тебе, Хатиджа, — согласилась Тувак и окликнула сына: — Караш, не задерживайся!

Эти две женщины и впрямь были расположены друг к другу, хотя виделись три года назад, в ту страшную зиму, когда все атрекцы прятались от каджаров на Челекене. Тогда Киятова младшая жена Тувак и подружилась с ласковой и бесхитростной Ха-тиджой. И сейчас они встретились как самые задушевные подружки.

Введя гостью в большую восьмикрылую кибитку, Хатиджа помогла ей снять пуренджик, борык и яшмак, полила на руки.

— Неплохо живёшь, — оглядев убранство кибитки, сказала Тувак.

Женщины уселись на ковёр, положили перед собой сладости и поставили чайник. Служанка спросила, не подать ли съестного, но Тувак отказалась. Со двора доносился дружный детский смех и выкрики.

— Вий, проклятые, они заклюют моего сыночка! — забеспокоилась Тувак.

Хатиджа быстро вышла из юрты, послышался её властный голос: пусть дети не торчат перед кибиткой, а Аннамухамед идёт к матери.

Он вошёл с Адына, племянником, который при всяком удобном случае убегал из кибитки матери Огульменгли к тётушке Хатидже. Сейчас был более чем благоприятный случай.

— Ну и дикари! — возмущался Караш. — Что значит: люди не видели света. Они чуть не разодрали мой бешмет и едва не стащили с меня эту дворянскую фуражку!

— Хорошая фуражка, — похвалила Хатиджа. — Но разве там, в Тифлисе, не разрешают носить халат и тельпек?

— Почему же не разрешают? — насупился Караш. — Можно вообще натянуть на себя баранью шкуру и ходить — никто ничего не скажет, но все подумают — это дикарь.