Якши-Мамед недовольно засопел, но и не двинулся с места. Когда сестра села рядом, на ковёр, он сердито заговорил:

— Отец помешался на этих русских. Потерял всякую гордость мусульманина. Назови мне, Айна, ещё хоть одного человека, который бы тридцать лет подряд просился в слуги к царю? Ну отказал царь, плюнь и утри, как говорится, бороду. Эти царские лизоблюды отца за человека не считают, а он всё об одном и том же: «Спасение наше в русских — это могучий народ».

— Не знаю, братец, права я или нет, — отозвалась Айна, — но отцу русские вреда никакого не сделали. А каджары и Хиван-хан немало зла принесли. В Тифлисе и Петербурге отца ценят.

— Отца-то, может быть, и ценят, — согласился Якши-Мамед. — Но нет ничего больнее, Айна, чем унижение. Три года я учился в Тифлисе, три года жил вместе с дворянами и офицерами. Ни один из них не тронул меня пальцем. Все меня снисходительно похлопывали по плечу. А это самое постыдное для джигита. Похлопывая, мне как бы говорили: «Ничего, дикарь, поживёшь у нас, человеком станешь».

— Спесив ты, Якши-Мамед, — отозвалась сестра. — Другой на твоём месте благодарил бы русских за то, что уму-разуму учили. Ведь, кроме тебя, на всём берегу никто по-русски писать не умеет! А ты презираешь своих же благодетелей…

— Не знаю, Айна, может быть и спесив. Не выношу я ни жалости к себе, ни снисхождения.

Видя, что братец немножко успокоился, Айна спросила:

— Если домой собираешься, то поспеши… иначе не увидишь русских, уедут.

— Обойдусь без них. Сейчас у меня иная забота, — Он сильно смутился, и сестра смекнула, в чём «его забота».

— С ней хочешь встретиться?

— А как ты думаешь…

— Я об этом давно перестала думать. Говори, что от меня требуется?

— Айна, сходи к ней и передай осторожно: пусть к речке выйдет, как стемнеет. Я буду ждать её там.

— Вий, ненасытный, — беззлобно замахнулась на него сестра. — Мало тебе одной… — И пообещала: — Ладно, отдыхай пока, сейчас схожу, — и вышла из юрты…

Вечером он сел на коня, поехал к реке. Берег её отделён от аула небольшим пустырём. Сотни тропинок ведут от аула к берегу и дальше. За протоком Камыш-Тёпе-агызы они теряются, ибо на пути ещё семь небольших речек, образующих дельту Гургена. Хотя и мелководны они, но существуют на них броды и общая дорога, к которой и протоптаны тропки. Острова гургенской дельты — место гнездовья перелётных птиц и звериных нор. Днём только и. видно, как поднимаются да садятся в камышовые заросли птицы. А ночью на Гургене плачут шакалы. По берегу Кумыш-Тёпе-агызы тянутся развалины древнего вала Кызыл-Алан. Чуть ли не на тридцать фарсахов уходят они вверх по реке, в горы и непроходимые леса. Почти на всём протяжении сохранились не только стены, но и мрачные казематы и катакомбы — приют хищников и разбойного люда. Но часто в них располагаются и воины. Принц Максютли, продвигаясь к гокленам, заставлял ночевать своё войско в этих древних трущобах, чтобы прежде времени не вспугнуть туркмен. В этих же развалинах укрыл своих джигитов Махтумкули-хан перед тем как напасть на персидский лагерь. И сейчас, выехав на коне к реке и глядя на развалины Кызыл-Алан. Якши-Мамед думал: «Только что в них я прятался от шахского принца, теперь спрячусь от собственного тестя».

Он завёл коня в речку, левее пологого места, где берут воду, и начал его купать. Брызгал на чёрный лоснящийся круп, стирал воду ладонью, а сам косился на берег. Вот две старухи спустились к воде, наполнили кумганы и отправились к кибиткам. Немного погодя появились с кумганами и вёдрами подростки.