До чего же отвратительно она хихикает!
— У нее была тысяча лиц, Роми, каждый раз она была другой, неузнаваемой, новой. И каждый раз требовала, чтобы я любил ее иначе, не так, как вчера, и не так, как буду любить завтра.
— Ты прямо какой-то чокнутый, Ральф. Таких женщин не бывает. Бабе нужно, чтоб ты любил ее и не мешал в это дело разум. У всех у них одно лицо — жадное! Им всего мало: и страсти, и денег, и верности, и тряпок, и детей, и взглядов.
— Не поняла ты… там все по-другому. Там всем заправляет доктор Скиннер, он делает всё, что ему взбредет в голову. Там и хорошо, Роми, и страшно. Именно потому, что хорошо.
— Не знаю, парниша, не знаю.
— Когда тебе хорошо, это и есть самое страшное, Роми.
В последний раз мимо меня пронеслась огромная тень птицы, я вздрогнул и глянул вверх — это был Кондор. Он смотрел на меня вызывающе, враждебно, приспустив веки гноящихся старческих глаз в красных прожилках. Кривыми ногтями он сжимал лоскуток белой ткани, из которой была сшита рука моей куклы.
Я бросился в гору, задыхаясь от усталости, досадуя на сюрпризы, которые преподносит этот безумный мир. Час, а то и два бежал по чуть заметному следу — еле видной череде алых капелек, редким и робким дождиком упавших на белесые спины известняков. Это кровь, я ни секунды не сомневался — кровь!
Охваченная тревогой, беспомощная, она поджидала меня у скал.
— Больно? — спрашиваю.
— Больно.
— Дальше-то что думаешь делать?
— Боюсь, вата теперь повылезает.
— Какая еще вата? — говорю. — Это кровь.
— Я кукла, Ральф.
— Нет, кровь! — кричу я. — Кровь! А ты уже не кукла, ты девушка, которую я люблю.
— Люби, — покорно отвечает она. — И все же я кукла.
Она плачет. А я отрываю полоску от своей сорочки, перевязываю ей руку. Она склоняет голову мне на грудь.
— Может, и вправду это кровь, Ральф! Может, я действительно начала превращаться в женщину.
Потом умолкает, в ее устремленном на меня взоре — ожидание, терпение, надежда:
— А вдруг я смогу и детей родить, а, Ральф? Вдруг в этом животе не одни только тряпки да вата? Положи-ка руку сюда: чувствуешь? Это невозможно, там нечему двигаться, вот и пупка у меня нет… Нужно ведь свободное пространство, полость, иначе где жить младенцу, правда?
Господи, подскажи мне слова, которых она ждет от меня!
Беспомощность душит нас, но мы — человек и нечеловек — рука об руку трогаемся по едва заметной тропинке.
Под ногами — обманчиво надежная почва, в любой миг готовая осыпаться, однако мы упорно стремимся к далекой, озаренной светом вершине. Ничто вокруг не шелохнется, солнце так накалило окрестности, что, кажется, дотла выжгло все живое. Я едва дышу, легкие отказываются пропустить через себя потоки знойного воздуха, марево заставляет пейзаж дрожать.
На вершине, в тени единственного дерева, нас поджидает Оразд.
— Так и знал, что придете, — говорит он. — Да что вам еще остается, как только верить в меня и в невозможное?
— Да, — соглашается она.
— Вот увидишь, девочка моя, что Оразд не лжет. Оразд — самый честный и преданный служащий Вселенной. Оразд — это тебе не Кондор или Пивной автомат. Недаром же ему доверили хроносектор!
И вот он уже на ногах. В белом официальном костюме он выглядит торжественно и достойно.
— Миллион глупостей совершает человек за свою жизнь, дети мои, но нет среди них великолепнее любви. На этом и конец официального спича. Начальство спустило нам новую прорицательницу по имени Астида. |