Сказано — сделано.

Столбы уложены на дороге. Мы же усаживаемся в сторонке, закуриваем и ждем. Меликян сказал:

— Интересно, что подумает водитель, когда увидит этот дот?

— Очень ты любопытный, Мелик, — сказал Остапенко, — лучше прикинь, сколько времени остается до подъема?

Но Мелик ничего не успел ответить: над дорогой, еще вдалеке, замотались, задергались слабые световые пятна.

Мы отошли подальше, затаились.

«Виллис» качнулся на рессорах и встал. В темноте он казался еще меньше, чем был на самом деле, — коробочка.

Кто-то, ругаясь, вывалился на дорогу. Хлопнули дверцы.

Оценив обстановку, мы поняли — деваться «виллису» некуда, и решили предпринять маневр: сначала оттянуться метров на сто назад, в направлении города, там выползти на дорогу и с беспечным трепом рулить в сторону гарнизона.

Шагов за десять до «виллиса» нас окликнули:

— Что за народ?

— Авиация на пешем марше.

В отблеске включенных в тот момент фар увидели: спрашивал генерал-лейтенант, большой красивый мужчина, украшенный густым набором тяжелых боевых орденов.

— Истребители? — спросил генерал.

— Штурмовики, — на всякий случай сбрехнул Остапенко, резонно полагая — сбить начальство со следа никогда не вредно.

— Помогите освободить проезд, ребята, — попросил генерал. — Какая-то сука нашкодила.

Мы помогли.

И генерал предложил нам затаскаться на узенькое заднее сиденье, пообещав подбросить до гарнизона.

Полагая, что наша военная хитрость вполне удалась, мы радовались еще и на следующий день, а Остапенко раздувался так, будто он выиграл Аустерлицкое сражение.

Так часто бывает — пустячок, а празднуешь.

Конечно, еще через день мы и думать забыли о нашем броске в город, о сомнительных городских утехах и о мерзкой ночной дороге. Тем более до возвращения на фронт оставалось всего несколько дней.

Полк собирался на тренировочные полеты.

Носов предупредил: к построению прибудет новый командир корпуса. Гвардии генерал-лейтенант Суетин. Он был в Испании, дрался на Халхин-Голе, говорят, строг, не терпит размазней. Станет задавать вопросы — отвечать полным голосом, голову держать высоко, есть глазами начальство…

— Хвостом вилять? — поинтересовался Остапенко, любимец Носова.

И тут же получил исчерпывающий ответ. (В силу его полной непечатности дословное повторение опускаю.)

— Становись! — без лишней рьяности скомандовал Носов, когда на дальнем фланге самолетной стоянки обозначился командирский «виллис».

— Клянусь, Колька, — сказал Меликян, — сейчас окажется, что генерал — наш. Веришь, печенкой чувствую. И Мелик не ошибся. Печенка его не обманула. Носов доложил. Суетин поздоровался и скомандовал: «Вольно!» Никаких установочных речей произносить не стал, сказал только:

— Занимайтесь своим делом, майор. По плану действуйте, а я погляжу, как оно у вас идет…

И поглядел. И увидел!

Протягивая мне, вроде своему лучшему другу, руку, генерал очень сердечно произнес:

— А-а, штурмовик. — Подмигнул озорно: — Привет! Никто ничего не понял, а я, не зная, куда деваться, сделал над собой усилие и бодро ответил:

— Здравия желаю, товарищ гвардии генерал-лейтенант. Как только вы меня запомнили?

— Есть у меня нюх, штурмовик. И память — тоже! А летаешь ты как? Как брешешь?

— Никак нет, товарищ гвардии генерал-лейтенант.