Пришпиленная к земле этим страшным взглядом, птица затрепыхалась, не в силах сдвинуться с места. Даже не сообразила, бедняжка, что аскет обращает на нее внимания не более, чем на жужжание слепня или на вечное движение Сурьи-Солнца по горбатому небосводу.

    Сухие губы человека разлепились, дернулись струпьями вокруг застарелой язвы рта, и во вновь упавшем из ниоткуда шуме битвы родились слова.

    Шершавые и пыльные, не слова - песок в горсти.

    -  Они все-таки убили его… бедный мальчик!

    Удоду чудом удалось извернуться и забиться в спасительную гущу олеандровых кустов. Протискиваясь глубже, пытаясь стать маленьким, меньше муравья, он вжимал головку в перья, а слова догоняли, ранили, тыкали в тощие бока пальцами, и клюв коршуна показался в эту минуту чуть ли не избавлением от мук.

    -  Бедный мальчик! Если б они еще ведали, что творят…

    Пальцы аскета червями соскользнули с пергаментной кожи бедра - только сейчас стало отчетливо видно, что отшельник чудовищно, нечеловечески стар, - и раздвинули стебельки травы рядом с левой ягодицей. Жест был машинальным, неосознанным, и кончики непослушных пальцев мигом замерли, вместо земли погладив холодный металл: рядом с огненноглазым аскетом, ушедшим от мира, лежал топор… нет, боевая секира, на длинном древке, увешанном колокольцами. Тонкое полулунное лезвие украшала гравировка. Белый бык, грозно вздыбивший косматую холку. Тавро Шивы-Разрушителя.

    Даже в пламени костра этот металл оставался ледяным, подобно снегам Химавата.

    -  Бедный мальчик, - еще раз повторил аскет и устало смежил веки.

    Храп бешеных коней ушел из журчания ручья, лязганье металла покинуло шелест листвы, и в недовольном ворчанье слепня перестал крыться скрежет стрелы, скользящей по панцирю.

    Только где-то далеко плакала женщина, захлебывалась рыданиями, но и плач в конце концов стих.

    Воздух плавился под лучами заходящего солнца.

    Тишина ненадолго воцарилась на поляне. Вскоре покой Махендры, лучшей из гор, опять был нарушен: приближался кто-то шумный и совершенно не намеревающийся скрывать свое появление. Хруст, шорох, раздраженный рык, проклятие острым шипам, которые имеют привычку исподтишка втыкаться в бока почтенным людям - и спустя миг между двумя розовыми яблонями объявляется кряжистая фигура нового гостя.

    О таких говорят, что они способны перебодать буйвола. Особенно если учесть, что пришелец незадолго до того приложился к сосуду с хмельной гаудой, крепким напитком из патоки. И, судя по покрасневшим белкам глаз и аромату хриплого дыхания, приложился не единожды.

    -  Приветствую тебя, Бхаргава [1] , - громогласно возвестил гость, нимало не стесняясь нарушить своим воплем покой святого человека.

    После чего вперевалочку принялся совершать ритуальный обход сидящего по кругу слева направо - символ почтения, уважения и всего хорошего, что только можно символизировать на этом свете.

    Богатые одежды любителя гауды пребывали в живописнейшем беспорядке, косо повязанный тюрбан из полосатого шелка норовил сползти на брови, а пятна жира вперемешку с винными кляксами украшали ткань в самых неожиданных местах.

    -  Не ори, тезка, - по-прежнему с закрытыми глазами ответил аскет. - Ты что, за последнее время научился обходительности - именуешь меня безличным именем? Я - Бхаргава, мой отец - Бхаргава, дед мой - тоже Бхаргава, и так до самого родоначальника Бхригу… а он, как известно тебе не хуже меня, детишек настрогал - любой позавидует! Любил старик это дело…

    Гость смущенно засопел, прекратив обход на середине круга.