|
Оба тут! Франка ни о чем не предупредили. За ним пришли, словно для того, чтобы отвести на допрос. После свидания с Минной и Лоттой минуло дней пять, состоялось двенадцать - пятнадцать допросов. Он вытравил почти весь трос и чувствовал себя настолько слабым, что у него начались провалы в сознании. Хольст здесь, и Франк, остановившись как вкопанный, смотрит на него. Мицци он тоже заметил, но продолжает смотреть на Хольста, и ноги у него отказываются двинуться с места, тело - пошевелиться. Удивительно, что Хольст и не думает раскрыть рот. Чтобы заговорить - о чем? Словно поняв вопрос, который читается во взгляде Франка, и отвечая на него, Хольст легонько подталкивает Мицци вперед. Пожилой господин, разумеется, восседает на своем месте за министерским столом. Подручные тоже на своих местах. Все как всегда: печка, окно, двор, часовой у караульной будки. В самом деле, ничего не происходит. Просто посреди кабинета стоит Мицци в черном пальто, в котором кажется особенно тоненькой, и ее белокурые волосы выбиваются из-под черного берета. Она смотрит на Франка. Не пускает слезу, как Лотта. Не исходит жалостью, как Минна. Может быть, даже не замечает ни двух недостающих у него зубов, ни бороды, ни измятой одежды. Мицци не подходит к Франку. Ни он, ни она не осмеливаются на это. А подошли, если бы осмелились? Вряд ли. Мицци приоткрывает рот. Сейчас она заговорит. Первым делом, как он не раз представлял себе, она выдыхает: - Франк... Она собирается что-то добавить, и ему страшно. - Я пришла сказать... Он растерянно бормочет: - Знаю. Он убедил себя - потому и боится, - что она скажет: "...не сержусь на тебя" или: "...прощаю тебя". Но она произносит совсем иные слова. И не спускает с него глаз. Еще никогда не бывало, чтобы два человека смотрели друг на друга так пристально. Мицци бесхитростно говорит: - Я пришла сказать, что люблю тебя. В руке у Мицци сумочка, ее маленькая черная сумочка. Все происходит как во сне, виденном Франком, с той лишь разницей, что здесь присутствует пожилой господин, который, аккуратно свернув сигарету, высовывает язык и заклеивает ее. Франк не отвечает. Ему нечего ответить. Он не вправе отвечать. Он должен успеть насмотреться на нее. Ему нужно смотреть и на Хольста. Тот уже не в войлочных бахилах, в которых водил трамвай. На нем ботинки, как на обыкновенных людях. Одет он в серое. Шляпу держит в руках. Франк не шевелится, не смеет шевельнуться. Он чувствует, что руки его движутся, но ничего не говорит. Может быть, это просто нервы? Но тут Хольст, не обращая внимания на пожилого господина и усатых служек, делает шаг вперед и - Франк всегда именно так рисовал себе это - кладет ему руку на плечо, как положил бы отец. Считает ли Хольст, что обязан объясниться? Или опасается, что Франк не все понял? Или все еще сомневается? Он слегка надавливает молодому человеку на плечо и словно речитативом, наводящим на мысль о богослужении на страстной неделе, торжественно и невозмутимо начинает: - У меня был сын чуть старше вас, задавшийся честолюбивой целью стать великим врачом. Он страстно увлекся медициной, всего остального для него не существовало. Когда я лишился средств, он решил любой ценой продолжать учение. |
