|
Даже лежа на животе, он только искоса, одним глазом, наблюдает за ними; боится, что, если тюремщики заметят его страстный интерес к тому окну, они изменят ему распорядок дня. Теперь-то он их знает. Помнится, Тимо утверждал, что знает оккупантов? На самом деле Тимо, подобно читателям газет, знает только обрывки правды, а не всю правду как она есть. Когда Франк был маленьким, кормилица г-жа Поре доводила его до бешенства, постоянно твердя: - Ты опять подрался с Гансом, потому что... Ее потому что всегда были ошибочными. Потому что Ганс - сын крупного фермера... Потому что он богат... Потому что он сильнее... Потому что... Потому что... Всю жизнь он видел, как люди заблуждаются со своими потому что. Лотта - первая. Она поняла меньше, чем кто-либо. Никакого потому что нет. Это слово для дураков. Во всяком случае, для тех, кто на воле, а не здесь. Надо избегать этих потому что, иначе не будет ничего удивительного, если в один прекрасный день Франку вручат медаль, которой он не заслужил, или наградят ею посмертно. Что - потому что? Почему на допросе в главной квартире он не ответил офицеру, попыхивавшему сигарой ему в лицо? А ведь он герой не больше, чем остальные. - Ты должен знать, Фридмайер. Франк не имеет никакого отношения к истории с проколотыми банкнотами. Ему нужно было отпарировать: - Обратитесь к генералу. Все получилось до невероятия глупо. Дело с часами? Ну и что? Конечно, не зная генерала лично. Франк вынужден был бы добавить: - Я передал часы Кромеру, а тот уплатил мне мою долю банкнотами. Жалости к Кромеру у него нет. Охоты рисковать ради него жизнью - подавно. Напротив, с некоторых пор Кромер - один из немногих, если не единственный, кому Франк желает смерти. Что же, собственно, произошло в кабинете на верхнем этаже? Перед ним стоял офицер: все еще добродушный вид, светлая сигара, розовое лицо. Франк в глаза не видел генерала. У него не было никаких оснований жертвовать собой ради него. Не проще ли было сказать: - Все произошло так-то и так-то. Согласитесь, что я не имею касательства к банкнотам. Почему он поступил иначе? Этого никто никогда не поймет. Он сам - тоже. Потом он долго - три, пять, десять дней - придумывал объяснения, все разные и все убедительные. Но единственным правильным было, пожалуй, вот какое: он не хотел, чтобы ему вернули свободу, не хотел снова зажить как все. Теперь он это знает. Стал бы он говорить или нет - не имело, в сущности, никакого значения, по крайней мере в смысле результата: все кончилось бы тем же. Франк не смог бы ни словом возразить тому, кто объяснил бы его поведение, скажем, так: "Ты заранее знал, что все равно пройдешь через это". Бесспорно. Нет, не то, что знал, а что должен пройти. Только эта истина открылась ему позже. По сути, он сопротивлялся ради того, чтобы сопротивляться. Почти физически сопротивляться. Возможно - если уж быть откровенным до конца, - давал отпор оскорбительной фамильярности офицера. Франк ответил одним словом: - Сожалею. - О том, что натворил, не так ли? - Просто сожалею. - О чем все-таки? - О том, что мне нечего вам сказать. |
