— Итак?

— Это будет сложно исполнить.

— Совершенно верно. Но у вас великолепный слух. Вы хотите партию Сольвейг?

— Конечно. Такой шанс выпадает раз в жизни. Если я подойду вам...

— Думаю, вы подойдете. — Он встал и положил руки ей на плечи. — Сколько вам лет?

— Тридцать три.

— И вы были несчастны. Это так?

— Да.

— Со сколькими мужчинами вы жили?

— С одним.

— Он был хорошим человеком?

Джейн ответила ровным голосом:

— Очень плохим.

— Понятно. Да, это именно то, что написано у вас на лице. Теперь послушайте меня: все, что вы выстрадали; все, чему вы радовались — все это вы вложите в мою музыку. И не с чувством потери, не с надрывом, а осмысленно и целенаправленно. Вы умны и смелы. Без смелости ничего в жизни не добьешься. Те, у кого ее нет, поворачиваются к жизни спиной. С вами этого никогда не случится. Что бы ни произошло, вы встретите это с гордо поднятой головой и открытыми глазами... Но я надеюсь, дитя мое, что вам не будет слишком больно.

Он отвернулся.

— Я пришлю партитуру. Вы ее изучите, — сказал он через плечо и вышел из комнаты. Дверь квартиры хлопнула.

Джейн опустилась в кресло. Она смотрела прямо на Стену перед собой невидящим взглядом. Сбылось. И очень тихо она пробормотала:

— Мне страшно.

Всю неделю Вернон спорил сам с собой, ловить ли ему Джейн на слове. Он мог поехать на выходные в город — но, возможно, ее там не будет. Он был смущен и ничего не мог с собой поделать, он стеснялся прийти к ней — а вдруг она уже забыла, что приглашала его?

Выходные так и прошли. Теперь уж точно она его забудет. Но потом он получил письмо от Джо, в котором та упоминала, что уже дважды виделась с Джейн. И Вернон принял решение. В следующую субботу, в шесть вечера, он позвонил в дверь квартиры Джейн.

Она открыла сама Ее глаза немного расширились при виде его, но ничем другим она не выказала удивления.

— Проходите, — пригласила она — Я заканчиваю занятия. Но вы не помешаете.

Он проследовал за ней в длинную комнату, выходящую окнами нареку. Комната казалась пустой. В ней стояли только рояль, диван, пара кресел, а на обоях цвел буйный узор из колокольчиков и желтых нарциссов. Только одна стена оставалась ровной, покрытой темно-зеленой краской, и на ней висела одна картина — странный этюд — стволы деревьев с облетевшими листьями. Что-то в этой картине напомнило Вернону его детские похождения в Лесу.

На стульчике перед роялем сидел тот самый глистообразный человек Джейн подтолкнула Вернону пачку сигарет, жестко скомандовала; «Вперед, мистер Хилл!» и принялась ходить взад-вперед по комнате.

Мистер Хилл склонился над инструментом. Его руки мастерски и неуловимо быстро запорхали над клавишами. Джейн запела. Она пела в основном sotto voce, почти на одном дыхании. Иногда она брала несколько нот полным голосом, один или два раза останавливалась с восклицанием, похожим на проклятие — тогда мистер Хилл возвращался на пару аккордов назад.

Она оборвала занятие внезапно, хлопнув в ладоши. Пересекла комнату, подошла к камину и позвонила, а затем обернулась к мистеру Хиллу и впервые обратилась к нему по-человечески:

— Останетесь выпить с нами чаю, мистер Хилл?

Мистер Хилл ответил, что, к сожалению, не может.

Он встал, вильнув телом, и, извиняясь, бочком вышел из комнаты. Служанка принесла черный кофе и поджаренные тосты — оказалось, что именно это Джейн вкладывает в понятие «вечерний чай».

— Что вы сейчас пели?

— «Электра» — Рихард Штраус.

— Да? Мне понравилось.