— Говорит, нет, не получил.

— Тем более. Когда получит, станет сговорчивее. Что бы он сейчас ни думал, что бы ни говорил, но этот мой портрет во весь рост заставит его понервничать. Главное, чтобы он начал сомневаться. Да он и сейчас, наверное, сомневается…

— Мне так не показалось, — сказал Денис. Он неохотно спустил ноги с кровати и стал одеваться, начав почему-то с носков. Даше это показалось немного диким, но она промолчала. — Железный у тебя папаша. Я бы на его месте задумался, а он — хоть бы хны.

— Ничего, — сказала Даша. — Получит фотографию — задумается. А если не задумается, мы ему поможем.

— Ох, Дарья, — со вздохом сказал Денис. — Ты хоть понимаешь, во что ты нас втянула?

— Даже лучше, чем ты, — ответила Даша, высыпая в кипящую воду содержимое пакета и осторожно окуная в пар гнутую, рябую от окисла алюминиевую ложку. — Ну почему я тебя должна все время утешать, как маленького? Риск есть, конечно, но минимальный, зато выигрыш — два миллиона.

Она хотела снова заговорить о домике на берегу Мексиканского залива, который они купят на эти деньги, но промолчала. Она уже сто раз об этом говорила, и слова заметно стерлись от слишком частого употребления, а мечта о счастливой жизни с любимым человеком на берегу ласкового моря при взгляде отсюда, из этой трухлявой норы, казалась плоской и нереальной. Мексиканский залив был бесконечно далек от этого заброшенного лесного хутора в Московской области, и временами Даше начинало казаться, что никакого Мексиканского залива не существует и никакой Европы, никакого Парижа и Сорбонны тоже нет и никогда не было, а есть только эта покосившаяся изба, умирающий от старости, заросший гигантской крапивой яблоневый сад за окном да стеной стоящий вокруг сосновый лес, мокрый от серого моросящего дождя.

Это была ее идея — перебраться из Европы сюда. Здесь их стали бы искать в последнюю очередь, об этом месте никто не знал, кроме Даши и ее школьной подруги, с которой Даша не виделась уже два года. Этот хутор принадлежал ей, подруге. Ее родители когда-то купили его в качестве загородного дома — оба были люди творческие, не от мира сего, любили тишину и уединение и терпеть не могли дачников, не говоря уже об алкоголиках, населяющих прилегающие к Москве вымирающие деревни. Потому-то они и купили этот дом, от которого до ближайшего человеческого жилья было что-то около пяти километров по заброшенной лесной дороге. На этой самой дороге они и погибли — врезались в дерево, объезжая внезапно метнувшегося прямо под колеса зайца, и просто истекли кровью, потому что по дороге давно никто не ездил, и помочь им было некому. Нашли их грибники только через двое суток, и с тех пор Дашина подруга здесь не появлялась. Продавать этот проклятый дом она не пыталась; она даже ни с кем о нем не говорила, сказала только Даше — так, на всякий случай, если вдруг зачем-то понадобится. Вот и понадобилось…

Правда, Даша не представляла, что здесь будет так грязно, убого и одиноко. Все-таки во время того памятного разговора речь шла о даче, а что такое дача, Казакова знала хорошо. Дача — это огромный, красивый, благоустроенный дом где-нибудь на берегу водохранилища, в природоохранной зоне, с окнами во всю стену и с камином, возле которого так хорошо посидеть вечерком в кресле-качалке, нежа ступни в мягкой медвежьей шкуре. А тут… Больше всего Дашу доставал покосившийся щелястый нужник с дыркой в полу, до которого нужно было добираться по узенькой тропинке, протоптанной Дэном в зарослях бурьяна и крапивы. Там гуляли сквозняки, жутко воняло, а если заглянуть в дырку, можно было увидеть, как внизу, совсем недалеко, копошатся тысячи отвратительных белых червей. В первый раз Дашу вырвало; когда же Дэн объяснил ей, что черви эти называются опарышами, являются личинками обыкновенных мух и широко используются в качестве наживки для рыбной ловли, Дашу вырвало вторично.