«Чертова глупость, — подумал он. — И зачем я сюда полез? Ведь зарежут, как кабана, и даже фамилию не спросят…»

Его несколько раз ударили ногами; он пытался отбиваться, но это уже было не то, потому что драться по-настоящему, стоя на коленях, он не мог, а подняться на ноги никак не получалось — не давали ему подняться. Вдобавок кто-то из них — кажется, тот здоровяк с седыми висками, — отойдя в сторонку, занимался тем, что прицельно светил Юрию в глаза фонарем, ослепляя его и давая дружкам возможность видеть противника.

В конце концов его повалили и стали так ожесточенно пинать ногами, словно он вдруг превратился в футбольный мяч, а они — в игроков сборной, сражающейся за золотые медали в финале чемпионата мира. Потом это вдруг прекратилось, футболисты расступились, и Юрий, с трудом открыв заплывшие глаза, увидел здоровяка с седыми висками — встрепанного, с потной разбитой физиономией, с огромным фингалом под левым глазом, в разодранной, свалившейся с жирного плеча рубашке, но по-прежнему в галстуке, нелепо болтавшемся на блестящей от пота голой груди. Это было приятное, милое сердцу и радующее глаз зрелище, но тут здоровяк снова направил фонарь Юрию в лицо, и ему пришлось зажмуриться.

— Крепкий, собака, — с удивлением произнес здоровяк. — Гляди-ка, щурится! Значит, живой и даже в сознании. Интересно, каким ветром его сюда надуло? Ты кто, землячок?

Юрий разлепил губы и хрипло, с трудом выговорил:

— Кто, кто… Конь в пальто!

— Тю, дурной! — сказал плотный крепыш, который сначала стоял на стреме, а потом своим вмешательством решил исход драки. — Сначала драться лезет, потом грубит… А вот мы его сейчас ножиком. Хлопцы, кто-нибудь мой ножик бачив? Нема ножика, шо ты будешь робиць! Ничего, я его зараз руками задавлю…

— Отвали, — сказал тот, который знал бокс, и оттолкнул украинца широкой ладонью.

— Шо? — с оттенком презрения удивился тот. — Ты кто? Папа Римский? Или этот… Красный Крест?

— Глохни, Грицко, — вмешался здоровяк с седыми висками, утирая потное окровавленное лицо концом своего превратившегося в грязную тряпку галстука. — Глохни, я сказал! Паштет дело говорит. Мы зачем сюда приехали — разве этого мочить? Надо же узнать, куда наши птички улетели.

— А мне по барабану, — отступая на шаг, недовольно проворчал Грицко, — шо того фраера мочить, шо этого…

Боксер, которого здоровяк почему-то именовал Паштетом, с трудом опустился перед Юрием на корточки, свесив между колен большие ладони с разбитыми в кровь костяшками пальцев. Лицо у него было грубое, на подбородке виднелся солидный кровоподтек, и еще один, на глазах меняя цвет, наливался на правой скуле.

— Ну что, справились? — спросил Юрий, чтобы потянуть время.

Как ни странно, Паштет отлично понял, что он имел в виду, — видимо, почуял в Юрии достойного противника.

— Ты еще заплачь, — посоветовал он. — Можно подумать, это не ты на нас, а мы на тебя наехали. Ну так как, браток, базарить будем или тебя сразу замочить?

— Мочить — не геморрой лечить, — ответил Юрий. — Не о чем нам с тобой базарить. И не браток я тебе, понял? Я таких братков, как ты, знаешь, сколько закопал?

— А зачем? — неожиданно спросил Паштет.

— А затем, что не люблю, когда по живым людям, как по асфальту, ходят да еще и поплевывают: я король, а вы — грязь…

— А ты не грязь?

— Да уж как-нибудь не грязнее тебя.