– Речь не о физической трусости. Разумеется, нет. Когда речь заходит о риске, храбрее тебя не сыскать. И этой храбростью ты компенсируешь свою трусость, не так ли?

– Я не понимаю, о чем ты, – натянуто произнес Роберт, с ужасом сознавая, что нет, понимает – и даже чересчур хорошо.

– Ты не боишься ни ран, ни смерти, Роберт. Ты боишься самого себя и своей собственной слабости. Тебе не хватает веры – точнее, верности, – потому что твоим убеждениям не хватает силы. И я сам виноват, что ожидал от тебя чего-то большего. В конце концов, как можно верить в кого-то или во что-то, если не веришь в самого себя?

Роберту вдруг показалось, что Валентин читает его как открытую книгу. И эта мысль ему не очень-то нравилась.

– Я попытался научить тебя справляться со страхом и со слабостью, – продолжал Моргенштерн. – Теперь я вижу, что совершил ошибку. Не стоило этого делать.

Лайтвуд склонил голову. Сейчас его вышвырнут из Круга. Лишат друзей, лишат возможности выполнить свой долг. Разрушат его жизнь.

Его собственная трусость воплотила в жизнь самые худшие его страхи. Какая ирония.

Но в следующий момент Валентин его удивил.

– Я обдумал проблему, и у меня есть к тебе предложение.

– Какое? – Роберт уже боялся даже надеяться.

– Бросить это все, – проговорил Моргенштерн. – Перестать прикрывать свою трусость, свои сомнения. Перестать пытаться воодушевить себя непоколебимой страстью. Если не хватает мужества признать собственные убеждения, почему бы просто не принять мои?

– Не понимаю.

– Я предлагаю вот что: перестань беспокоиться о том, уверен ли ты в чем-то или нет. Позволь мне принимать все решения. Положись на мою уверенность, на мою страсть. Позволь себе быть слабым и верь в меня, потому что мы оба знаем, каким сильным я могу быть. Признай, что ты поступаешь правильно, потому что я знаю, что это правильно.

– Если бы это было так легко, – Роберт не смог справиться с нахлынувшей тоской.

Валентин взглянул на него с удивлением, как будто перед ним сидел неразумный ребенок, не понимающий природы вещей.

– Это будет легче легкого, если только ты сам этого захочешь, – мягко сказал он.

– Девять вечера, комната Джона, – шепнула она ему на ухо.

– Что?

Она словно сообщила точное место и время его смерти – очевидной и неизбежной, если напрячь воображение и представить, что именно Изабель может делать в комнате Джона и чем это может закончиться.

– Час демона. Ну, знаешь, на тот случай, если ты все еще настроен лишить нас веселья. – Она задорно усмехнулась. – А то давай, присоединяйся.

В ее лице читались явный вызов и уверенность, что у Саймона кишка тонка его принять. Саймону тем самым напоминали: может, он и забыл все то, что когда-то знал об Изабель, но она ничего о нем не забыла. Строго говоря, она знала Саймона Льюиса куда лучше, чем он знал себя сам.

«Знала раньше, – сказал он сам себе. – Сейчас все иначе». Год в Академии, год учебы, сражений и отсутствия кофеина изменил его.