— Оно… Оно уже близко, котинька, — сказала хозяйка. — Оно уже здесь. На Земле.

Они долго сидели, дожидаясь зари. Когда же на смену свету лунному пришел рассвет, старуха начала собираться.

— Полезай!

Кот выгнул спину дугой. Котомка не то чтобы совсем ему не нравилась, нет. Просто не хотелось никуда уходить.

Упрашивать старуха не стала — схватила за шкирку и окунула в темноту. Он тут же высунул голову наружу.

— Так и сиди. — Старуха осторожно закинула котомку за спину. Кот заерзал, устраиваясь поудобнее, затем затих.

Утро только начиналось, звезда Чигирь еще светила над Куцей Сосной, и птицы щебетали по-рассветному, бойко и безрасчетно. Он пялился и пялился, готовый при первой опасности заорать, но лес был спокоен. Раза два мелькнула меж деревьев серая тень, но то был знакомец, шальной волк. Однажды вразумленный, волк стерегся и хранил нейтралитет, чаще вооруженный, реже — дружественный, если случались поблизости чужие.

Все кругом росло привольно, жадно. Такие места. Старуха ловко пробиралась сквозь диколесье, где звериною тропой, где и беспутно.

Шли долго; солнце успело подняться, иссушить росу, а затем, перебравшись через высшую точку, пошло и на вечер. Он все-таки не выдержал, подремал вполглаза.

— Отдохнем, — сказала старуха. — Немножко.

Чувствовал кот — не устала она, просто не спешит кончить путь. Ничего, видно, хорошего на том конце нет.

Выпущенный на волю, он и не думал отходить далеко. Не нравилось ему здесь, совсем не нравилось. Покогтил пенек, побродил чуть-чуть и вернулся, лег на котомку.

Старуха не столь отдыхала, сколь выжидала. Дала ему половину варенного вкрутую яйца, другую съела сама, вот и весь обед. Запила глотком воды из баклажки, потом налила немного на ладонь, протянула ему. Он полакал из шершавой ладошки, скорее из признательности, пить не очень-то хотелось.

— Оставить тебя, хвостатый, здесь? Мышей ловить умеешь. Кабы за летом зима не шла — оставила б. Ладно, вместе жили, вместе и… — Она вернула кота в котомку. Он воспринял несвободу даже с облегчением: не бросила.

Они вошли в еловый бор, темный, покойный. Ветви то и дело задевали и старуху, и кота, пахло сыростью.

Он терпел, прижимая уши к голове, стараясь стать меньше, незаметнее.

Стена предстала внезапно, вдруг. Высотой до половины ели, она перегородила путь. Старуха опустила котомку на землю, на толстую хвойную стлань. Кот ничего не знал про ледники, но чувство, что валун этот издалека, родилось само собой.

Ноздреватый камень местами оставался голым, но большая часть покрылась лишайником, серо-зеленые клочья которого делали валун неприметным, почти невидимым — до той поры, пока не подойдешь близко, вплотную.

От валуна веяло холодом. Этого холода не боится мошка, а некоторые травы — трясница, мышатник, болиголов — даже богаче растут, зато у чуткого человека ли, зверя ли еще за сто шагов леденеет нутро, стынет кровь, и потому обходят и человек и зверь такое место стороной.

Зажав котомку подмышкой, старуха шагнула прямо в камень.

Холод охватил кота целиком, холод и тьма. На мгновение он почувствовал, что стал одним твердым куском — от усов до кончика хвоста. Твердым и хрупким, задень — и простучит по земле тысячей крохотных осколков. Он запаниковал, но ощущение миновало, ушло, вернулся свет, правда, был он алым, каким бывает свет коснувшегося горизонта солнца, даже не коснувшегося, а уже наполовину спрятавшегося.

— Цел? — Старуха провела рукой по голове. — И хорошо.

Кот покрутил головой. Редкий туман, сквозь который просматривались стволы деревьев, окружал их. Нет, не деревья, скорее, колонны, без сучьев, уходящие вверх и теряющиеся там, в тумане.