Старуха стояла не шевелясь.

— Пришла? — Голос, гулкий, глубокий, доносился откуда-то сверху.

Она поморщилась.

— Извини, я сейчас… Одичал, право…

Туман сгустился прямо рядом с ними, а, когда рассеялся, на его месте оказалось кресло.

— Присаживайся, пока я…

Старуха села, вытащила кота, пристроила на коленах.

Опять туман, густой, тяжелый. Ничего не видно, протяни лапу — потеряешь.

— Давно не практиковался, потому не обессудь.

Туман исчез разом, мгновенно. Исчезли и стволы-колонны. Теперь они находились в зале: самоцветные стены, окна-витражи, мраморные полы, а выход прикрывал водопад, падающий неведомо откуда неведомо куда.

— Плагиат, сознаюсь. Заимствование. Но собственные мои творения, увы, слишком экстравагантны, тебе не понравятся… — Голос теперь был старческий, высокий. Не удивительно — говорил тощий, костлявый старик, задрапированный в подобие тоги.

— Ах, да. — Он взмахнул рукой, очередное облачко набежало на секунду и истаяло, оставив по себе стол и вазы с фруктами. — Угощайся. Не подделка, ты ведь любишь, чтобы у всего была история, жизнь. «Весеннее небо и летнее солнце…» Фрукты настоящие, только с прилавка. Я честно оставил взамен червонец, из запасов. — Он показал рукой на ряд сундуков у стены. — Червонцы, правда, мои. С вот этим самым профилем. — Он повернул голову набок. — Но полновесные.

— Не суетись. — Старуха потянула руку, выбрала яблоко.

— Да это я так… Со сна, знаешь ли. Сон смерти замена, может, и неравноценная, так иной-то не дано. Вот и сплю, сплю, сплю… Лет двадцать, наверное, проспал. Какое двадцать, тридцать семь!

— Себя не проспи.

— Я ведь не красавица, ущерба не потерплю.

— Ну, а это, — старуха неопределенно махнула рукой. — Все это — чем не кокетство?

— Это? — Старик осмотрел зал, стол, потом себя. — По-моему, адекватное воплощение. Ты ведь тоже не Красной Шапочкой явилась. Да еще с котом.

Она не ответила — жевала яблоко.

Костлявый походил взад-вперед по залу, досадливо кряхтя, воздевая руки горе, затем остановился, упал в невесть откуда возникшее кресло.

— В конце концов, я никогда и не скрывал пристрастия к театру, к театральным эффектам. Если сегодня подобное признаётся дурным тоном — что ж, виноват, каким уродился, таким и… э… впрочем, неважно. По крайней мере, во мне умер Щепкин!

— А живет Милляр!

— Даже если и так — что ж плохого? И вообще, мы уже давно решили, что я глупый, легкомысленный, себялюбивый, слабовольный, тщеславный и еще восемь томов прилагательных порицательного характера.

— Столько в русском языке и не наберется.

— А — на языках всех времен и народов.

— Уж больно ты обидчив.

— Я? Да я самое незлобивое явление на свете. Сижу здесь тихо-смирно, сплю, никаких щитомордников за хвосты не дергаю.

— Ну, во-первых, не спишь. Не спишь, не отпирайся, я же чувствовала.

— Ты чувствовала мои грезы. Проекции бессознательного.

— Во-вторых, щитомордники давным-давно поумирали естественной смертью, пора наплевать и забыть. И в-третьих, ты, кроме как за фруктами, наружу выглядываешь?

— Нет. К чему? Смотреть и только? Или вмешиваться? Ничего путного не получалось в прошлом, не получится и теперь.