Часы пробили половину. Желто-лиловый свет стал чуть ярче.

Оказывается, Буся пробыл всего полчаса. Я закурил, сказал:

— Ты чего на кухне все время торчишь? Сиди здесь, не мешаешь.

— Я там занимаюсь и бульон варю, — она направилась к двери.

— Ну, посиди немного, — попросил я. — Кстати, откуда мясо и этот бульон, и зачем он?

— Бульон полезен больным и раненым. — Наталья лукаво улыбнулась. — Я тоже не прочь поесть с пирожками. И Кирилл придет, наверное, голодный. Он и не завтракал сегодня.

— Да откуда все? Ты же не выходила, — спросил я, удивленный.

— Купила вчера по случаю. Зашла в «восьмерку» после лекций, а там отличная кулинария. Ну, вот я и отхватила бифштексов, грудинки и пирожков. — Она улыбнулась. — И вообще, я очень хорошая хозяйка. Ой, бульон! — Она выбежала из комнаты, дверь осталась отворенной, и до меня дошел аромат каких-то кореньев и мясной дух. Тоска отпустила, заместилась удивленной растерянностью.

Я вдруг подумал, что больше двадцати лет не ел домашнего обеда. Ел у кого-нибудь в гостях, во так, чтобы у себя дома, приготовленный женскими руками, такого не было двадцать с лишним лет. Господи, да и многого другого не было в моей жизни двадцать с лишним лет и, видимо, уже не будет.

Я докурил сигарету, загасил ее в пепельнице. Стало скучно, но читать не хотелось, присутствие Натальи в квартире непривычно волновало. И внезапно кольнуло острое и тревожное предчувствие, что день этот необычен и запомнится на всю оставшуюся жизнь, потому что где-то в его желто-лиловом полуденном свете уже сгущаются неотвратимые беды, как в море за обманчиво чистым горизонтом вызревает гибельный шторм… И трепет вошел мне в грудь, и жаркой волною омыло сердце. Словно девятилетний мальчик, в апреле сорок второго удержавшийся на самом краю небытия, лежал я бессмысленным безглагольным комком, испытывая неведомую тревогу и волнение… Не зная, мальчик уже знал, что он выживет, и сердце его замирало от предлежащего счастья быть и от тревог перед неизвестными бедами, которые ждут впереди. Ко и не зная, мальчик уже знал, что грозные, еще не рожденные беды не ходят одни, — не зная, он уже знал, что рядом с ними шествует надежда, что беды рождаются и приходят, что они убывают и умирают, а надежда была всегда.

Сорокалетний, с проколотым бандитской заточкой боком, лежал я на диване и смотрел на лилово-желтый апрельский свет, и что-то трепетно сжималось во мне в предчувствии грядущих гибельных бед и спасительных робких надежд.

Услышав шаги Натальи в коридорчике, я протер глаза, напряг мышцы лица.

— Ну вот, все готово. Хотите чашечку бульона? — она положила на мраморную столешницу исписанные листки, дешевую шариковую ручку, толстую старую книгу в темном переплете и большой словарь.

— Ты и здесь читала, и на кухне? Сразу две книги? — спросил я.

— Да, на кухне занималась, пока обед готовился, а здесь читала «Алису…» для удовольствия, — пальцами она выровняла стоику исписанных листков, села в кресло. Чистые серые ее глаза под прямыми бровями, казалось, проницали насквозь.

Чтобы отвлечь ее внимание от себя, я спросил:

— А чем ты занималась?

— Да вот, фабльо двенадцатого — тринадцатого века. Средневековая литература, — она опустила глаза, задумчиво полистала старую книгу.

— А что это — фабльо? Никогда не слышал.

— Ну, это — такие маленькие новеллы в стихах.