— Неправда! — Наталья резко нагнулась вперед, глаза сузились и потемнели. Впервые я видел ее в гневе — это было зрелище! — Человек всегда должен оставаться человеком. Хоть там разбойники, хоть судьба. — Она положила руку на столешницу, красивую сильную руку с тонким запястьем и длинными пальцами.

Я отвел глаза от ее лица, боясь выдать себя, и пробормотал:

— Ты, пожалуй, нрава.

— Еще бы.

— Да, — сказал я и потянулся за сигаретами.

Наталья, опередив меня, достала сигарету из пачки, чиркнула и поднесла спичку.

— Спасибо, — ответил я, прикрыв глаза, и вдруг второй раз ударило меня тревожное предчувствие. — Ты занимайся, а я подремлю. Вот докурю, — сказал я спокойным голосом, а внутри что-то рвалось, как старая парусина с гнущихся скрипучих мачт.

Я не думал об этом словами, но просто ощущал пронизывающие холода неизвестных ветров. И тысяча разных вещей: невнятные фантазии, летучие воспоминания, потаенная нежность к Наталье, сомнения, желания, ложь, жажда открытости и страх — все во мне вдруг сорвалось с мест и смешалось, как груз тонущего судна…

Я положил сигарету и плотнее сжал веки.

Суденышко мое еще плыло. В балласте были неизвестность и дыра в боку, проделанная Крахом. Плыть было необходимо…

Кирка явился в шесть вечера.

По привычке массируя правую кисть, он сел в кресло, вытянул длинные ноги и, пристально и хмуро посмотрев из-за стекол очков, спросил:

— Температуры нет?

— Нет, все нормально. — Я вгляделся в его тускловатое после бессонной ночи, длинное лицо и понял, что он раздражен. — Прости, — сказал я, — что так получилось. Я не стал бы тебя беспокоить. Это Наталья.

Он вздохнул устало и сердито, поправил указательным пальцем очки, сухо сказал:

— Интересно, что бы ты стал делать? Это тебе не царапина. Такая прореха сама не зарубцуется. И приготовься потерпеть. Новокаин у меня только полпроцентный, а штопать тебя придется долго.

— Ладно, валяй штопай. Могу и без новокаина потерпеть в качестве компенсации за беспокойство, — я пытался говорить беззаботным тоном. — Только поешь сначала. Наталья тут полдня хлопотала, чтобы ублажить тебя.

— Да, поесть будет в самый раз. День сегодня сумасшедший, — будничным голосом сказал Кирка, но напряженность лица и побледневшие губы выдавали его раздражение.

Я принял это на свой счет, почувствовал неловкость и сказал:

— Ты знаешь, мне действительно неприятно, что втянул тебя в эту историю… Тут, конечно, никакого криминала нет, но все равно, я понимаю, что тебе это должно быть противно, — и поморщился, испытывая острое презрение к себе за ложь и безвыходность.

Сумерки ползли в комнату, глуша краски, а за окном, во дворе, было еще светло, и блики темно-красного накала горели в стеклах окон верхних этажей.

— Ничего себе никакого криминала, — хмуро сказал Кирка. — У тебя почти проникающее ранение между пятым и шестым ребром. Твое счастье, что плевра не задета, а то бы… A-а, даже говорить неохота.

— Понимаешь, не с руки мне было обращаться куда-нибудь за помощью. И тебя я не думал беспокоить, — я замялся, соображая, как бы лучше объяснить Кирке нелепую и, пожалуй, необъяснимую на взгляд нормального человека ситуацию, но он не дал договорить:

— Не в этом дело, что ко мне или к другому не хотел обращаться.