«Я искал тебя, Ассоль».

Они унесутся вдаль под огненными парусами к своему огромному, никем не виданному счастью… Хорошая сказка. Но только кто может раздать всем счастье? Разве что щедрый боженька, только не здесь, в юдоли горестей, а там, у себя…

Думая о земле обетованной, завешанной Христом каждому смертному, Анжела начинала напевать. Но не церковные гимны, а все, что помнила, что слышала, что осталось в душе. Напевала чуть слышно, понимая теперь целиком, до конца, те песни, мелодии, слова, которые проходили вскользь, не затрагивая ни ума ни сердца. «Как много девушек хороших, как много ласковых имен…» — звучал в памяти голос Утесова, и почему-то хотелось плакать. А потом «Все стало вокруг голубым и зеленым…», «Падает снег, ты не придешь сегодня вечером…», «Звать любовь не надо, явится нежданно…», «Бьется в тесной печурке огонь»… И про любовь, и про войну, русские, иностранные — всякие песни вспоминала Анжела.

А еще она все время думала о своей жизни, частенько повторяя: «На все воля господня». А зачем воля такая, чтобы дитя родное рядом не иметь? Вот крутился бы сейчас вокруг да около парнишка, либо девочка о матери заботилась… А может, и внучата уже бегали бы. Если после тебя на земле кто-то остается, то не так горько уходить. Ну а если назначено нести крест, то выходит, заслужила Анжелка горечь свою? По делам воздалось?

Но не было зла у Анны на рыжую девчонку, жадно и безрассудно рвавшуюся к жизни. Что она понимала тогда, строптивая, неразумная? Вот если бы сейчас с мудрой головой жизнь начинать, то пошло бы все по-другому. Совсем по-другому пошло.

Она знала, что должна умереть. И что должна смиренно принимать эту мысль — тоже знала. Но не могла и завидовала тем, кто плескался сейчас в море, кто разъезжал на автомобилях по тенистым дорогам, танцевал на площадках среди цветущих кустов. Особенно женщине с тремя детишками, снимавшей вместе с мужем, бородатым силачом, соседнюю квартиру. Средний, семилетний мальчик, с любопытством заглядывал на лоджию, где лежала больная, и с визгом, изображавшим ужас, убегал. Маленького они возили в сидячей коляске, а старшая — длинненькая, худая с бойкими глазами барышня, играла в настольный теннис во дворе под акациями с веселой компанией нарядных и раскрепощенных — совсем других подростков. Ни за короткую юбку, ни за иностранную музыку теперь никого не преследовали. Во дворе гремели магнитофоны, на дискотеках, наглотавшись таблеток, до одури тряслись под оглушительное техно совсем распущенные девушки. Эстрадные солистки на столичных сценах, по телику показывали, в таком виде выступают, что волосы дыбом! Куда давешней оторве Анжелке до теперешней Маши Распутиной! Монашеской строгости по нынешним временам была девушка. Анна прикидывала, как устроила бы свою жизнь, если б начала ее теперь, вместе с галдящей под окнами молодежью. Пошла бы в церковный хор? Вряд ли… Уж очень жгла память намалеванная люминесцентной краской надпись: «Я люблю тебя, Анжела». Сверяясь по учебнику английского, ночью написал на ее сарайчике Сашка. Надпись пылала десятилетия. Она и сейчас там, едва заметная, словно забытая, заросшая травой могилка…

Мысли возвратились к смерти и не находили с ней примирения. Когда Анна пела в хоре, посылая свой голос к куполу, она верила, что душа бессмертна, что вознесется, поднимется, чтобы обрести вечное блаженство. А вот лежа здесь, в хвори и немощи, сомневалась. Особенно когда подступала боль такая, что хоть вой.