Я мыслю и порочно и греховно,

 однако повторяю вновь и вновь:

 еда ничуть не менее духовна,

 чем пьянство, вдохновенье и любовь.

Люблю вино и нежных женщин,

 и только смерть меня остудит;

 одним евреем станет меньше,

 одной легендой больше будет.

Если я перед Богом не струшу,

 то скажу ему: глупое дело –

 осуждать мою светлую душу

 за блудливость истлевшего тела.

 5

Кто понял жизни смысл и толк,

 давно замкнулся и умолк

Мы вчера лишь были радостные дети,

 но узнали мы в награду за дерзание,

 что повсюду нету рая на планете,

 и весьма нас покалечило познание.

Нас душило, кромсало и мяло,

 нас кидало в успех и в кювет,

 и теперь нас осталось так мало,

 что, возможно, совсем уже нет.

Не в силах никакая конституция

 устроить отношенья и дела,

 чтоб разума и духа проституция

 постыдной и невыгодной была.

По эпохе киша, как мухи,

 и сплетаясь в один орнамент,

 утоляют вожди и шлюхи

 свой общественный темперамент.

На исторических, неровных,

 путях заведомо целинных

 хотя и льется кровь виновных,

 но гуще хлещет кровь невинных.

Неистово стараясь прикоснуться,

 но страсть не утоляя никогда,

 у истины в окрестностях пасутся

 философов несметные стада.

Я не даю друзьям советы,

 мир дик, нелеп и бестолков,

 и на вопросы есть ответы

 лишь у счастливых мудаков.

Блажен, кто знает все на свете

 и понимает остальное,

 свободно веет по планете

 его дыхание стальное.

В эпохах, умах, коридорах,

 где разум, канон, габарит –

 есть области, скрывшись в которых,

 разнузданный хаос царит.

Множество душевных здесь калек –

 те, чей дух от воли изнемог,

 ибо на свободе человек

 более и глуше одинок.

Зря, когда мы близких судим,

 суд безжалостен и лих:

 надо жить, прощая людям

 наше мнение о них.

Всюду, где понятно и знакомо,

 всюду, где спокойно и привычно,

 в суетной толпе, в гостях и дома

 наше одиночество различно.

Прозорливы, недоверчивы, матеры,

 мы лишь искренность распахнутую ценим –

 потому и улучшаются актеры

 на трибунах на амвонах и на сцене.

Наш век устроил фестиваль

 большого нового искусства:

 расчистив алгеброй мораль,

 нашел гармонию паскудства.

Я изучил по сотням судеб

 и по бесчисленным калекам,

 насколько трудно выйти в люди

 и сохраниться человеком.

И понял я, что поздно или рано,

 и как бы ни остра и неподдельна,

 рубцуется в душе любая рана –

 особенно которая смертельна.