Игорь Губерман. Иерусалимские гарики
Саше Окуню - очень старшему другу с любовью Пришёл в итоге путь мой грустный, кривой и непринципиальный в великий город захолустный, планеты центр провинциальный.
Первый иерусалимский дневник
1
Россию увидав на расстоянии, грустить перестаешь о расставании.
Изгнанник с каторжным клеймом, отъехал вдаль я одиноко за то, что нагло был бельмом в глазу всевидящего ока.
Еврею не резвиться на Руси и воду не толочь в российской ступе; тот волос, на котором он висит, у русского народа - волос в супе.
Забавно, что томит меня и мучает нехватка в нашей жизни эмигрантской отравного, зловонного, могучего дыхания империи гигантской.
Бог лежит больной, окинув глазом дикие российские дела, где идея вывихнула разум и, залившись кровью, умерла.
С утра до тьмы Россия на уме, а ночью - боль участия и долга; неважно, что родился я в тюрьме, а важно, что я жил там очень долго.
Да, порочен дух моей любви, но не в силах прошлое проклясть я, есть у рабства прелести свои и свои восторги сладострастья.
Вожди России свой народ во имя чести и морали опять зовут идти вперед, а где перед, опять соврали.
Когда идет пора крушения структур, в любое время всюду при развязках
у смертного одра империй и культур стоят евреи в траурных повязках.
Ах, как бы нам за наши штуки платить по счету не пришлось! Еврей! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!
Устроил с ясным умыслом Всевышний в нас родственное сходство со скотом: когда народ безмолвствует излишне, то дух его зловонствует потом.
Люблю российский спор подлунный, его цитат бенгальский пламень, его идей узор чугунный, его судеб могильный камень.
Ранним утром. Душной ночью. Вдруг в ответ на чей-то взгляд... Вырвал корни я из почвы, и они по ней болят.
Прав еврей, что успевает на любые поезда, но в России не свивает долговечного гнезда.
Я хотел бы прожить много лет и услышать в часы, когда пью, что в стране, где давно меня нет, кто-то строчку услышал мою.
Вдовцы Ахматовой и вдовы Мандельштама - бесчисленны. Душой неколебим, любой из них был рыцарь, конь и дама, и каждый был особенно любим.
Мне вновь напомнила мимоза своей прозрачной желтизной, что в сердце всажена заноза российской слякотной весной.
В русском таланте ценю я сноровку злобу менять на припляс; в доме повешенных судят веревку те же, что вешали нас. |
