Но и на другом континенте приходилось беспокоиться о своем будущем.

Охотники за немцами, признанными несправедливым судилищем военными преступниками, шарили по всему миру. Слава Богу, здесь, в поселении с нелепым названием «Нормандия» их собралось вполне достаточно, чтобы дать решительный отпор любому охотнику за национал-социалистическими душами. И все-таки следовало быть осторожным. Виланду не нравилось все, но более ему не нравились джунгли. Джунгли он ненавидел — ему не нравились грязные индейцы, которые были способны подмываться в ручье и тут же пить из него воду, ему не нравились серые и скользкие древесные пиявки, ему не нравилось шипение змей по ночам, дикие крики обезьян, само существование непроходимых зарослей, где постоянно светились чьи-то голодные глаза.

На втором году строительства огромная анаконда напала на охранника, который сопровождал отряд рабочих, набранных из метисов; змея практически проглотила человека, когда три шмайссера изрешетили толстое и округлое черное гибкое тело, охранник был мертв. С содроганием и тайным ужасом Виланд вскрывал мертвеца. Его поразило, что все кости жертвы были изломаны. Уже почти забытое сладострастие охватывало Виланда, когда он резал мертвое тело. Ночью он похитил из индейского барака шестилетнего мальчишку; без наркоза, всего лишь заткнув ему надежно рот, Виланд вскрыл брюшную полость маленького дикаря, с наслаждением вглядываясь в юные, еще не пораженные болезнями органы. Через час мальчишка умер, и Виланд не испытал ничего, кроме огорчения, — слишком быстро все произошло, он даже не успел насладиться ужасом и болью в черных глазах.

Именно Виланд назвал индейцев «гугенотами». Раз уж они жили в Нормандии, среди местных жителей должны были быть добрые католики и гугеноты. А стало быть, впереди сразу обозначилась Варфоломеевская ночь.

Это обнадеживало.

Город за крепостными стенами рос. Поднимались в небо готические дома, в центре, где была размечена городская площадь, строился огромный и величественный собор. Из Ла-Платы привезли саженцы, и фон Таудлиц благословил закладку парка Фонтенбло. Положительно, группенфюрер помешался на Франции. Неудивительно, ведь он провел в этой стране четыре чудесных года.

О прочитанных Зигфридом фон Таудлицем книгах Виланд даже не подозревал.

Честно говоря, ему до этого не было дела; мало ли фантазий приходит в голову богатому человеку? И какая разница, что именно послужило зарождению этих фантазий?

Иногда он обменивался мнениями с товарищами.

Камрады, не сговариваясь, считали, что фон Таудлиц сошел с ума.

Впрочем, говорить об этом вслух не рекомендовалось.

К тому же в последнее время они уже не охраняли сундуков с сокровищами, их охрану осуществили молодые головорезы из личной гвардии Таудлица — двух отрядов, члены которых были воспитаны в ненависти друг к другу.

Фон Таудлиц называл их мушкетерами и гвардейцами.

Даже по мнению Мерера они были законченными негодяями, способными за десяток марок пристрелить родную мать. Виланд и Палацки считали, что это слишком мягкое сравнение. Люди, подобранные фон Таудлицем, были еще хуже.

ПОКА ЕЩЕ ПОСЕЛОК «НОРМАНДИЯ»,

11 августа 1947 года

— Великолепно, — восхищался Таудлиц. — Прекрасно, господа, не правда ли?

Убранство замка и в самом деле восхищало. Залы были не похожи друг на друга, в нишах стрельчатых коридоров стояли доспехи рыцарей, горели электрические светильники, замаскированные под просмоленные факела.

— Ришелье, вам нравится?

— О, Луи, это и в самом деле великолепно, — согласился его собеседник.

— А теперь, — сказал фон Таудлиц, — мы с вами пройдем в мой рабочий кабинет. Нам всем надо обсудить некоторые очень серьезные вопросы.