И мне удалось нарушить молчание. Интересно, смог бы я первым начать об это говорить?

  И что удивительно, он начал именно с этого.

  - Ты знаешь ту семейную фотографию, на которой все еще в Канаде, перед отбытием в Штаты?

  Я кивнул, не веря своему голосу.

  - Я хочу поговорить с тобой именно о ней, - сказал он, и проникновенно посмотрел на меня своими сверлящими глазами. - Вот почему на сей раз я здесь.

  - Я видел ее тысячу раз - сказал я, изучая его лицо, морщины вокруг его рта, темные мешки под его глазами, так похожие на синяки. - Меня всегда это удивляло.

  - И что тебя в этом удивляет, Пол?

  - Ладно, вы, как предполагается,  должны быть на снимке. Здесь есть все: Memere и pepere, мой отец, все дяди и тети - все кроме вас…

  - Да, все кроме меня, - его голос был грустным, задумчивым.

  И, набравшись всей своей храбрости, я сказал:

  - Это - великая тайна, дядя Аделард, притом для каждого. Вы и эта фотография. Я имею в виду, присутствовали ли вы там или нет? Или это лишь шутка?

  - Это была шутка, Пол.

  - О…

  - В чем дело? - спросил он. - Похоже, ты разочарован.

  - Это бред, дядя Аделард, но я всегда надеялся, что это - не шутка, что вы лишь не попали в кадр, что вы… - мои слова вылетали изо рта и звучали уже совсем по-дурацки.

  - То, что я исчез? - спросил он. - Растворился в воздухе?

  Я кивнул, мои щеки налились краской, и я сам себе показался смешным.

  - Но я исчез, - сказал он.

  - Как? - спросил я, подмигнув.

  - Исчез.

  - Но вы сказали, что это была шутка.

  Или он просто разыгрывал уже меня одного?

  - Это была шутка, Пол. Лишь за день или два перед визитом фотографа мне стало ясно… - теперь он изворачивался, чтобы отказаться от своих слов. Он нахмурился и снова посмотрел на струи падающей с неба воды.

  - И что вам стало ясно, дядя Аделард?

  Мой голос зазвучал еще более странно на этой веранде. Я уже это знал?

  Дождь усилился, зашипел, ударяя каплями о землю. Я уже смотрел не на него, а на шпили собора «Сан Джуд». Они были окутаны в дымку и едва проглядывали над крышами деревянных трехэтажек. Я вслушивался в другие звуки, скрываемые дождем - автомобильный гудок, лай собаки, крик птицы, шаги, голоса - хоть что-нибудь, но не было ничего. Мы с дядей Аделардом были одни на свете.

  - Пол, - позвал он.

  Я продолжал смотреть на шпили, утопающие своими концами во влажном сером небе.

  - Пол, - снова окликнул он.

  Я неохотно повернулся к нему.

  Его не было.

  Я посмотрел на кресло, в котором он сидел. Это было свободно. Его шляпа все еще была на полу около кресла. Кроме меня на веранде никого не было. Но я не слышал его удаляющихся шагов, ведущих по полу и вниз по лестнице. Все же я не чувствовал, что на веранде я был один. Я чувствовал его присутствие, будто он спрятался, недоступен для глаз, но где-то рядом. И я также чувствовал, что его глаза впились в меня, изучали, наблюдали за мной.

  Я моргнул глазами, и он снова был здесь.

  Он сидел в кресле, ноги крест на крест, руки свернуты на коленях, косынка вокруг его шеи.

  Моментом до его появления воздух около кресла вспыхнул, будто тысяча звезд сошлись в одну, столкнувшись и распавшись от взрыва блеска. Из этого блеска, появился дядя Аделард.

  Он смотрел на меня самыми мрачными глазами, которые я когда-либо и где-либо видел.

  Забастовка на Фабрике Расчесок Монумента началась в те самые собачьи дни августа, на самом пике жары и влажности.