— Как можно больше, — подсказал ему Ноэль. — Мне нужно много денег, чтобы восстановить пришедший в упадок дом Бэстейблов.

Тут редактор водрузил на нос очки и снова уставился на нас. Наконец, он уселся и сказал:

— Неплохая идея. Расскажите-ка, как вы до этого додумались. Вы ведь не откажетесь выпить со мной чаю? Сейчас самое время.

Он позвонил, и тот мальчик вернулся с подносом, на котором стоял чайник и большая чашка, молочник и много еды, и редактор велел ему принести еще один поднос для нас. Мы пили чай с Редактором «Дейли Рекордер», и я думаю, что для Ноэля это было замечательное приключение, хотя я только потом понял, как для него это было важно. Редактор прямо-таки засыпал нас вопросами и мы много чего порассказали ему, хотя, само собой, я не стал излагать постороннему человеку те признаки, по которым можно догадаться об упадке семейного благосостояния. Мы провели у него примерно полчаса и, когда мы уже собирались уходить, он сказал:

— Я напечатаю ваши стихи все до единого — сколько, по-вашему, они стоят?

— Я не знаю, — сказал ему Ноэль, — видите ли, я писал их не на продажу.

— А зачем же? — спросил тот.

Ноэль опять сказал, что сам не знает, просто ему захотелось.

— Искусство для искусства, так… — сказал редактор и вид у него был предовольный, словно Ноэль сказал очень умную вещь.

— Гинея вас устроит? — спросил он.

Случалось мне читать в книге о человеке, утратившем дар слова, онемевшем под наплывом чувств, и о тех, кто окаменел от изумления, восторга или чего-нибудь в этом роде, но я и и не подозревал, как глупо это выглядит, пока не увидел: Ноэль вытаращил глаза, уставился на издателя, и у него и в самом деле отвисла челюсть. Он то бледнел, то краснел, то становился совершенно розовым, и он так и не сумел вымолвить ни слова, поэтому пришлось вмешаться Освальду:

— Я полагаю, это будет здорово.

Издатель вручил Ноэлю гинею и шиллинг и подал руку каждому из нас, но Ноэля он вдобавок похлопал по спине и сказал:

— Веселей, старина! Это первая гинея в твоей жизни, но далеко не последняя. Теперь марш домой, а лет через десять можешь принести мне новые стихи. Только не раньше, ясно? Я беру эти стихи, потому что они мне очень понравились. Но в нашей газете мы стихи не печатаем, и мне придется отдать в другую газету — я уж знаю, в какую.

— А что же вы печатаете в этой газете? — спросил я, поскольку папа обычно читает «Дейли Кроникл», и я понятия не имел, что из себя представляет «Рекордер», мы выбрали его только потому, что у него была такая большая и ярко освещенная контора, и даже часы над дверью.

— Новости, — ответил он, — всякие скучные статьи, заметки о разных Знаменитостях. Разве вы не знаете каких-нибудь Знаменитостей?.

Ноэль спросил его, а кто такие знаменитости.

— Королева и Принцы, и все титулованные люди, и те, кто пишет, поет или играет в театре, и все самые умные, а еще преступники.

— Преступников я не знаю, — сказал Освальд, сожалея, что он не был знаком в с Диком Терпином или Клодом Дювалем иначе как по книгам и потому не вправе пересказать редактору какую-нибудь историю о них. — Правда, я знаю одного человека с титулом — Лорда Тоттенхема.

— А, этот старый безумец-протекционист! Откуда вы его знаете?

— Я не имел в виду, что мы с ним знакомы. Просто он каждый день ровно в три выходит гулять у нас в парке и мчится вперед огромными шагами, а черный плащ развевается у него за спиной, и он без умолку болтает сам с собой.