Искра в щёку её понюхал:

— Прости меня, мама. Шаманский путь — тёмный путь, знаю я уже, куда иду. Позволь Копью мне помочь — привык он, отца заменил мне на эти годы.

Улыбнулась Ранняя Заря беспомощно:

— Что же может женщина вам возразить, сильные люди. Останься, Копьё — и я прошу.

И Копьё улыбнулся в ответ.

* * *

Тем же вечером, когда тьма в тундру опустилась и все лукавые существа, неживые и нежившие, силу свою почувствовали, сидел Искра на корточках у входа в тордох. Обнимал за шею медвежонка-вьюгу, а большим медведям говорил, так сурово, как умел:

— Идите в тундру, сильные духи. Идите туда, где богатый человек Чёрная Скала своих оленей пасёт, идите туда, где стадо детей Ворона корм себе копытит из-под снежного наста. Идите и смотрите, не придут ли к оленям злобные твари, одноглазые и с двумя железными клыками. И если увидите таких — рвите их и душите их, не давайте им живой крови напиться.

Склонили медведи тяжёлые головы, завились снежными смерчами и в сумерках пропали. А Искра медвежонку сказал, в ушко, мягкое и холодное, как свежая пороша:

— А ты, друг мой, маленький келе, слушай. И если услышишь — в мой сон приди, разбуди, — и понюхал медвежонка в ледышку носа. Потянулся медвежонок — и морозным дыханием горящие щёки Искре охладил.

Спал Искра вполглаза. Крохотные духи, насмешники-шутники, ночные следы ему путали: ледяная равнина без единого следа представлялась ему, слепые небеса над ней — а в небесах три солнца мутно мерцают: одно — светлый взгляд Творца из Верхнего мира, а два других — наваждение и морок, обман играющих келе. Не понять Искре, где настоящее, где ложное, где жизнь, а где только видимость её.

Опечалился Искра — но тут шевельнулся в его душе язычок огня, будто пальцем указал: вот, в середине, настоящий свет, твой свет — к нему иди! И медвежонок, верный товарищ, совсем как живой, только слежавшийся снег у него вместо белой шкуры, ткнулся носом Искре в бедро — зимним холодом до самых костей.

Вскочил Искра.

Глухая ночь вокруг, и мама, Ранняя Заря, спит, и Копьё спит, и собаки у тордоха спят — тишина стоит, хоть ножом её режь, не спят только келе, потому что нет у них живого тела и горячей крови, не устают они, а оттого и не отдыхают. Взял Искра в руки бубен, без песни, без звона, лишь обруч сжал в ладонях и тронул кожу — и не улетел, а вышел в шаманский мир, где под опасными небесами дожидался в сером снегу его верный медвежонок.

Зачерпнул Искра в очаге тлеющих углей, в кулаке сжал, вышел из тордоха — и побежал по следам кривых когтей, как по тундре за оленями бегал, так быстро, что чёрный ветер запел в ушах. Бежал — и видел, как медвежьи следы с другими следами перепутались, а другие следы выглядят чудно — будто кто тяжёлую темноту по серому снегу на волокуше тащил. И понимал Искра, что медведи, как волки или собаки, по следу шли — той самой погани, что кровь пьёт из оленей.

Выбежал Искра к вертлявой реке, где табуны богатого человека Чёрной Скалы паслись — и увидел над холмом, что тальником порос, зарево — не на сполохи похоже, а на разлитую кровь или на живой огонь, что по низким тучам расплескался. Взбежал Искра на холм — и замер: увидал, что за холмом вцепились медведи его в громадного духа, не меньше холма ростом. Полосуют чудовище медведи своими кривыми когтями, багровое сияние брызжет. Чудовище — вроде жирного червя, только лапы, словно капканы железные, на голове единственный глаз горит ложным солнцем, да два стальных клыка, как два копья, торчат из пасти. Извивается злая погань, мотает медведей из стороны в сторону, скинуть норовит да клыками достать.

Разжал Искра ладонь — синевато угольки светятся.