А когда спросил его Тальник: «Что ж, Искра, надумал хоть что-нибудь — или всё своим чередом идти будет?» — только и ответил Искра:

— Я, дедушка Тальник, всё сделал, что шаманчик-мышонок может. Медведей Тихой Птицы к своей нарте привязал — если они оленей душили, то теперь перестанут. А больше я ничего пока сделать не смогу — разве вот только колено твоё погреть, чтобы сгибалось оно легче.

Он промолчал — и сородичи промолчали.

Только тогда начали говорить, когда мор олений пошёл на убыль. И говорили, что совладал Искра с медведями Тихой Птицы, хоть и ростом пока по плечо настоящему мужчине. Брусника даже заметила, какие тени легли у Искры под глазами и как лицо у него заострилось, словно у голодного или давно больного — но и она не знала, что приходится Искре воевать, одному за всех.

Не с медведями деда своего названого — с бродячими келе, что к Гнусу прибились. Повзрослел Искра за одну луну на десять лет.

И подарки у сородичей просить не мог — не поворачивался язык, когда он пустые вешала видел или в ровдуге на жердях — дыры протёртые.

А по вечерам, когда засыпала Ранняя Заря, сидел Искра у огня рядом с Копьём, названым отцом, пил брусничный чай, думал. Хотелось ему с Копьём поговорить, совета спросить — да рассказать он не умел: о келе-кровопийцах, о стойбище Кровавого Мора на берегу Песцовой реки — как расскажешь? Сильный воин — простая душа, ничего в Срединном мире не боится, но Нижний пугает его, как всё непонятное пугает.

Ошибся Искра. О схватках Искры с бродячими келе Копьё догадывался. О большем догадывался, чем Искра мог себе представить. И однажды, после очень хорошего дня, когда всё Искре удавалось, сказал Копьё:

— Конечно, сумеречные медведи — опасные твари, и бродячие келе — тоже на пискучих мышат не похожи… но опасаться тебе надо людей. Гнуса надо опасаться — и сородичей. Вдохновение у тебя — больно заметное, сильный ты шаман, а шаманская сила — угроза. Как бы ты её ни явил — будут тебя бояться, Искра.

— Я же никого не пугал, — удивился Искра. — С чего бы бояться меня?

Поднёс Копьё к трубке уголёк, выдохнул дым. Проговорил медленно:

— Ты, Искра — как нож. Можно ножом злой нарыв разрезать, чтобы яд выпустить — а можно перерезать горло. Но когда глядит простой человек на нож, он про злой нарыв не вспомнит — он лишь то в уме держит, что можно нож под ребро всадить.

— Но ведь благодарили меня сородичи, — сказал Искра. — Я бродячих келе отвадил, боль выгоняю из тех, кого она мучает…

Посмотрел Копьё на него — сурово и грустно:

— Видно, послан ты мне судьбой вместо сына… да лучше бы ты плохим охотником был, чем хорошим шаманом. Лучше бы дурачком был, чем умным не по годам.

— Не умён я, — сказал Искра. — Не понимаю.

— Хоть бы Ворон тебе помог никогда не понять, — сказал Копьё и больше уж ничего не добавил.

Тогда Искра так и не разобрал, что Копьё ему сказать хотел. И жил, как и прежде жил — без оглядки. Если мог злой нежити кривые когти разжать и вырвать из них человека или оленя — разжимал и вырывал. Слава о нём по тундре пошла — а Искре не до славы.

Не найти ему было такую нору, чтобы через неё в Нижний Мир спуститься, не оставляя в Срединном человеческую плоть. Думал он о тордохе из человеческих кож на берегу Песцовой реки — и было ему от тех мыслей тоскливо и горько.

А дети из стойбища Ворона Искру играть не звали — и сами игры прекращали, когда он подходил. И посматривали на него со страхом: выглядит мальчишкой, тринадцатая зима пошла — но великий, великий шаман, сумеречных медведей Тихой Птицы унаследовал он.