Заревело, завыло чудовище, так, что снег вокруг взметнулся, завился метелью — да только Искра натянул аркан изо всех сил, и стянула огненная петля червя намертво. Почуяли сумеречные медведи, что помощь к ним пришла — и принялись тварь драть и жрать, кусками вырывать из неё черноту и туман клубящийся.

Подошёл Искра ближе:

— Откуда ты, — спросил, — порождение мрака, сюда приползло? Зачем оленей убиваешь?

Повернуло чудовище голову к Искре, оскалилось и единственным глазом ослепить хотело — да Искра и на настоящее солнце мог смотреть, не мигая. Размахнулся он — и бросил оставшиеся угли прямо в горящий глаз. Взвыло чудовище — и погас неживой свет.

Прошипела тварь в бессильной ярости:

— Если не я, так братья мои оленей пожрут, а людьми закусят!

Усмехнулся Искра.

— Всех их огненной петлёй удушу, чтобы людям от них вреда не было, — и так аркан натянул, что из-под петли глухая темнота на снег полилась, как кровь.

Проскрежетала тварь, издыхая:

— Сильный с келе — с людьми слабый… Люди тебя самого арканом удушат…

Дёрнулось чудовище напоследок — и дух испустило. И услышал Искра, как рассекают ночной воздух железные крылья: слетел с неба Ворон, сел на тушу твари, словно на заячью тушку, и принялся чёрные сгустки клевать.

Хотел Искра медведей от туши оттащить — не даются. Тогда прокусил он мизинец, запахло кровью — и на капли крови подползли медведи к его ногам, как щенки, что перед хозяином провинились. Щёлкнул их Искра по ледяным носам — и оставил Ворона на туше пировать одного, а сам по следу твари пошёл.

Далеко след по тундре тянулся — пока шёл Искра, уже и небо светлеть начало — но долго или коротко, а привёл к человечьему тордоху. Богатый тордох, белыми шкурами покрыт, деревянные фигурки келе на шестах висят, а на вешалах — юкола жирная. Оленье стадо вдалеке пасётся. И серый снег вокруг весь перемазан темнотой, словно помётом чудовищ.

«Кто бы был, — подумал Искра, — этот богатый человек? И как ему удаётся страшных келе на стада детей Ворона напускать?»

Не хотелось ему заглядывать в чужой тордох богатого человека — но решился Искра и проскользнул тенью внутрь. И увидел: в пологе Гнус спит, а с ним — молодая женщина.

Так удивился Искра, что вылетел из шаманского мира в человечий, словно пушинка в ондигил — и оказался у своего очага. И тело было лёгким, и голова была легка — и лил Искра водки огню, лил водки медведям, а сам думал.

И никак не мог понять, что это значит: вошёл он в жилище Гнуса — а Гнус не проснулся. Смотрел он на тордох Гнуса — и не видел, что шаман там живёт. И никто-то Искру не остановил, не оказалось возле тордоха никакой охраны.

А ведь весь снег вокруг злыми келе истоптан, словно оленье пастбище — копытами.

И чем больше думал Искра, тем лучше понимал, что нет у Гнуса от самого Искры никакой защиты — и от тех келе, что вокруг его жилища бродят, у него тоже защиты нет.

Если и шаман Гнус — то слабый шаман. Шаманчик-евражка, шаманчик-мышонок… и теперь Искре воевать с поганью, что оленей губит, и то враньё распутывать, которым Гнус других шаманов заплёл, словно паутиной.

Но как же Гнусу было не врать, если истину он, скорее всего, и не знает?

Впервые увидел Искра, как сам себя может человек в самолов загнать. И что с этим делать — не мог он пока догадаться.

* * *

Ничего Искра сородичам не сказал. Ни к чему им — да и не поверят они.