Расхохотался, на снег сплюнул и прочь пошёл — боком. Будто пьяный до бесчувствия — только на деле спиной к Искре не хотел повернуться.

И понял Искра: боится Гнус. Порчи боится.

А ещё понял он, что не станет на Гнуса порчу наводить и сумеречных медведей по его следу пускать. Жизнь у Гнуса и так непростая: мелкие келе его облепили, как комары в летний день. Не к добру.

Пусть всё своим чередом идёт. Придётся драться — будет Искра драться, а ножом или словом в спину бить не станет. Сильный — не подлый.

И пошёл Искра к знаку — башне, из сухих оленьих рогов сложенной — твёрдой походкой.

* * *

Тяжёлой выдалась для Искры тринадцатая зима.

Расхворался старый Тальник. Как Искра ни грел его — всё равно в Нижний мир уехал. Только и смог Искра, что его проводить до стойбища, где Тальниковы предки жили. Келе-песцов наловил, велел им белый тордох на тёмных землях старику поставить. Слово с него взял, что вернётся Тальник в Срединный мир третьим сыном младшей внучки.

Но всё равно тяжело было у Искры на сердце.

Ворчлив был старый Тальник, порой судил опрометчиво — но добр был к Искре и порой к словам его прислушивался. А теперь — Тальник в Нижний мир перебрался, Камень грудью хворает, Брусника совсем слаба стала, редко из тордоха выходит. Умрут все старики, что Тихую Птицу знали, любили и понимали — и останутся только те, кому Гнус успел жидкой грязи в уши налить. Слышал Искра, как за спиной шептались: «Великий шаман — Гнус, могучей силы, а Искра — перечить ему смеет, обижает да в стойбище детей Ворона приезжать мешает. Не случилось бы бед, когда Искра вырастет. Не к добру было мальчишку в белую шкурку заворачивать: стал он лукавым да непонятным, все следы перепутал…»

Кто-нибудь заикался, мол, мор-то олений Искра прекратил — но ему тут же возражали: а платы почему не потребовал? Любой шаман, если удаётся ему сделать такое громадное дело, платы требует не пустяшной: не одного оленя — десять, не пару шкурок — пару дюжин. А Искра промолчал. Почему промолчал? Шаман с духами договаривается и плату берёт — ясную, а если не взял простой платы — чем ещё стребует своего? Живыми душами? Горячей кровью?

Слышал Искра в этих словах голос Гнуса — и возразить не мог: не поверили бы. Просили у него помощи — и хмыкали, когда он уходил: ишь, в подарок пару юкол принесли Искре — и он взял, и злиться не стал, и медведей своих натравить не пообещал. Что это значит? Что помощь Искре ничего не стоит — или что он много больше хочет?

Жадный и подлый он — или просто дурак?

Дитя огня. Всё не по-людски.

А Брусника грустно Ранней Заре говорила:

— Придётся Искре жену себе искать за семь тундр. Наши девчонки, что Искре ровесницы, злой блажи наслушались, теперь пороки в нём ищут, как блох в снегу. Гнус на наш очаг холодной воды плеснул. Слова его, словно дым, и глаза выедают, и душу.

И Ранняя Заря кивала — согласно:

— Белый шаман — Искра. Но Гнус никому в это поверить не даст. Никогда он детей Ворона не любил, а сейчас вовсе не переносит; слова к тордохам подкидывает, словно яд — волкам.

Слышал это Искра — и украдкой водкой плескал у полога. Собирались на угощение маленькие духи-пьянчужки — а он пучок своих волос поджигал:

— Маленькие келе, шустрые вестники, ешьте и пейте. Я вам ещё водки дам — а вы мне скажите, если кто из детей Ворона в беду попадёт, если на ком дурной взгляд остановят, если к кому лютая боль привяжется.