|
Гляжу, как воровской мой труд дымом и пеплом по земле идёт, сам весь пылаю вместе с ним и говорю: -- Хочешь ли ты указать мне, что ради праха и золы погубил я душу мою, -- этого ли хочешь? Не верю, не хочу унижения твоего, не по твоей воле горит, а мужики это подожгли по злобе на меня и на Титова! Не потому не верю в гнев твой, что я не достоин его, а потому, что гнев такой не достоин тебя! Не хотел ты подать мне помощи твоей в нужный час, бессильному, против греха. Ты виноват, а не я! Я вошёл в грех, как в тёмный лес, до меня он вырос, и -- где мне найти свободу от него? Не то, чтобы утешали меня эти глупые слова... И ничего не оправдывали они, но будили в душе некое злое упрямство. Догорел мой дом раньше, чем угасло возмущение моё. Я всё стою на опушке рощи, прислонясь к дереву, и веду мой спор, а белое Ольгино лицо мелькает предо мной, в слезах, в горе. Говорю я богу дерзко, как равному: -- Коли ты силён, то и я силён, -- так должно быть, по справедливости! Погас пожар, стало тихо и темно, но во тьме ещё сверкают языки огня, точно ребёнок, устав плакать, тихо всхлипывает. Ночь была облачная, блестела река, как нож кривой, среди поля потерянный, и хотелось мне поднять тот нож, размахнуться им, чтобы свистнуло над землёй. Около полуночи пришёл я в село -- у ворот экономии Ольга с отцом стоят, ждут меня. -- Где же ты был? -- говорит Титов. -- На горе стоял, на пожар глядел. -- Чего же не бежал тушить? -- Чудотворец я, что ли, -- плюну в огонь, а он и погаснет?.. У Ольги глаза заплаканы, вся она сажей попачкана, в дыму закоптела смешно мне видеть это. -- Работала? -- спрашиваю. Залилась она слезами. Титов угрюмо говорит: -- Не знаю, что и делать... -- Сначала, -- мол, -- надо строить! Во мне тогда такое упорство сложилось, что я своими руками сейчас же готов был брёвна катать и венцы вязать, и до конца бы всю работу сразу мог довести, потому что хоть я волю бога и оспаривал, а надо было мне наверное знать, -- он это против меня или нет? И снова началось воровство. Каких только хитростей не придумывал я! Бывало, прежде-то по ночам я, богу молясь, себя не чувствовал, а теперь лежу и думаю, как бы лишний рубль в карман загнать, весь в это ушёл, и хоть знаю -- многие в ту пору плакали от меня, у многих я кусок из горла вырвал, и малые дети, может быть, голодом погибли от жадности моей, -- противно и пакостно мне знать это теперь, а и смешно, -- уж очень я глуп и жаден был! Лики святые смотрят на меня уже не печальными и добрыми глазами, как прежде, а -- подстерегают, словно Ольгин отец. Однажды я у старосты с конторки полтинник стянул -- вот до какой красоты дошёл! И раз выпало мне что-то особенное -- подошла ко мне Ольга, положила руки свои лёгкие на плечи мои и говорит: -- Матвей, господь с тобой, люблю я тебя больше всего на свете! Удивительно просто сказала она эти светлые слова, -- так ребёнок не скажет "мама". |
