|
Не раз уже сладко думал про неё: "Вот -- жена мне!" Сидел я с нею в конторе молча целые дни, спросит она меня что-нибудь по делу, отвечу ей -- тут и вся наша беседа. Тонкая она, белая, глаза синие, задумчивые, но была она красива и легка в тихой и неведомой мне печали своей. И однажды спросила она: -- Что ты, Матвей, стал угрюмый? Никогда я про себя ни с кем не говорил и не думал, хотел говорить, а тут вдруг открылось сердце -- и всё пред нею, все занозы мои повыдергал. Про стыд мой за родителей и насмешки надо мной, про одиночество и обеднение души, и про отца её -- всё! Не то, чтобы жаловался я, а просто вывел думы изнутри наружу; много их было накоплено, и все -- дрянь. Обидно мне, что дрянь. -- Лучше в монастырь идти! -- говорю. Затуманилась она, опустила голову и ничем не ответила мне. Была мне приятна печаль её, а молчание -- опечалило меня. Но дня через три -- тихонько говорит она мне: -- Напрасно ты на людей столько внимания обращаешь; каждый живёт сам собой -- видишь? Конечно, теперь ты один на земле, а когда заведёшь семью себе, и никого тебе не нужно, будешь жить, как все, за своей стеной. А папашу моего не осуждай; все его не любят, вижу я, но чем он хуже других не знаю! Где любовь видно? Утешают меня её слова. Я всегда всё сразу делаю -- так и тут поступил: -- Ты бы, -- говорю, -- пошла замуж за меня? Отвернулась она, шепчет: -- Пошла бы... Кончено. На другой день я сказал Титову: так и так, мол. Усмехнулся он, усы расправил и начал душу мне скрести. -- В сыновья ко мне -- прямой путь для тебя, Матвей: надо думать, это богом указано, я не спорю! Парень ты серьёзный, скромен и здоров, богомолец за нас, и по всем статьям -- клад, без лести скажу! Но, чтобы сытно жить, надо уметь дела делать, а наклон к деловитости слаб у тебя. Это -- одно. Другое -- через два года в солдаты тебя позовут, и должен ты идти. Будь у тебя деньжонки накоплены, рублей пятьсот, можно бы откупиться от солдатчины, уж я бы это устроил... А без денег -- уйдёшь ты, тогда останется Ольга ни замужней, ни вдовой... Пилит он мне сердце тупыми словами своими, усы у него дрожат и в глазах зелёный огонёк играет. Встаёт предо мною солдатство, страшно и противно душе -- какой я солдат? Уже одно то, что в казарме надо жить всегда с людьми, -- не для меня. А пьянство, матерщина, зуботычины? В этой службе всё против человека, знал я. Придавили меня речи Титова. -- Значит, -- говорю, -- в монахи уйду!.. -- Теперь -- опоздал! -- смеется Титов. -- Сразу -- не постригут, а послушника -- возьмут в солдаты. Нет, Матвей, кроме денег, ничем судьбу не подкупишь! Тогда я говорю ему: -- Дайте вы денег, ведь у вас много! -- Ага! -- говорит. -- Это ты просто придумал. Только хорошо ли для меня этак-то? Сообрази: я мои деньги, может быть, большим грехом купил, может, я за них душу чёрту продал. |
