|
В ночь на молитве помянул я имя его -- вспыхнула душа моя гневом и, может быть, в тот час сказал я первую человеческую молитву мою: -- Не хочу, господи, милости твоей для вора: кары прошу ему! Да не обкрадывает он нищие безнаказанно! И так горячо говорил я против Титова, что даже страшно стало мне за судьбу его. А вскоре после того столкнулся я с Мигуном -- пришёл он в контору лыка просить, а я один был в ней. Спрашиваю: -- Ты, Савёл, за что издеваешься надо мною? Он показывает зубы свои, воткнув мне в лицо острые глаза. -- Моё, -- говорит, -- дело невелико, пришёл просить лыка! Ноги у меня дрожат и пальцы сами собой в кулак сжимаются; взявши за горло, встряхнул я его немножко. -- В чём я виноват? Он не испугался, не обиделся, а просто взял мою руку и отвёл её от шеи своей, как будто не я его, а он меня сильнее. -- Когда, -- говорит, -- человека душат, ему неловко говорить. Ты меня не тронь, я уже всякие побои видал -- твои для меня лишни. И драться тебе не надо, этак ты все заповеди опрокинешь. Говорит он спокойно, шутя, легко. Я кричу ему: -- Что тебе надо? -- Лыка. Вижу -- на словах мне его не одолеть, да и злость моя прошла, только обидно мне пред ним. -- Зверьё, -- говорю, -- все вы! Разве можно над человеком смеяться за то, что его отец-мать бросили? А он в меня прибаутками, словно камнями, лукает: -- Не притворяйся нищим, мы правду сыщем: ты ешь крадён хлеб не потому, что слеп. -- Врёшь, -- мол, -- я за свой кусок тружусь... -- Без труда и курицу не украдёшь, это известно! Смотрит на меня с бесовой усмешкой в глазах и говорит жалостливо: -- Эх, Матвей, хорош ты был дитя! А стал книгочей, богоед и, как все земли нашей воры, строишь божий закон на той беде, что не всем руки даны одной длины. Вытолкал я его вон из конторы. Прибаутки его не хотел я понять, потому что, считая себя верным слугой бога, и мысли свои считал вернейшими мыслей других людей, Становилось мне одиноко и тоскливо, чувствую -- слабеет душа моя. Жаловаться на людей -- не мог, не допускал себя до этого, то ли от гордости, то ли потому, что хоть и был я глуп человек, а фарисеем -- не был. Встану на колени перед знамением Абалацкой богородицы, гляжу на лик её и на ручки, к небесам подъятые, -- огонёк в лампаде моей мелькает, тихая тень гладит икону, а на сердце мне эта тень холодом ложится, и встаёт между мною и богом нечто невидимое, неощутимое, угнетая меня. Потерял я радость молитвы, опечалился и даже с Ольгой неладен стал. А она смотрит на меня всё ласковее: мне в то время восемнадцать лет минуло, парень видный и кудрявый такой. И хотел я и неловко мне было ближе к ней подойти, я тогда ещё невинен перед женщиной жил; бабы на селе смеялись за это надо мной; иногда мне казалось, что и Ольга нехорошо улыбается. |
