|
Имение -- невелико, хлеба сеяли сколько требовалось для хозяйства, а остальная земля мужикам в аренду шла; потом было приказано аренду сокращать и сеять лён, -- неподалёку фабрика открылась. Кроме меня, в уголке конторы сидел Иван Макарович Юдин, человечек немой души и всегда пьяненький. Телеграфистом он был, да за пьянство прогнали его. Вёл он все книги, писал письма, договоры с мужиками и молчал так много, что даже удивительно было; говорят ему, а он только головой кивает, хихикает тихонько, иной раз скажет: -- Так. И тут -- весь. Маленький он был, худой, а лицо круглое, отёчное, глаз почти не видно, голова лысая, а ходил на цыпочках, без шуму и неверно, точно слепой. В день Казанской опоили мужики Юдина вином, а как умер он, -- остался я в конторе один для всего: положил мне Титов жалованья сорок рублей в год, а Ольгу заставил помогать. И раньше видел я, что мужики ходят около конторы, как волки над капканом: им капкан видно -- да есть охота, а приманка зовёт, ну, они и попадаются. Когда же остался я один в конторе, раскрылись предо мною все книги, планы, то, конечно, и при малом разуме моём я сразу увидал, что всё в нашей экономии -- ясный грабёж, мужики кругом обложены, все в долгу и работают не на себя, а на Титова. Сказать, что удивился я или стыдно стало мне, -- не могу. И хоть понял, за что Савёлка лается, но не счёл его правым, -- ведь не я грабёж выдумал! Вижу, что и Титов не чист перед хозяином -- набивает он карман себе как можно туго. Держал я себя перед ним и раньше смело, понимая, что нужен ему для чего-то, а теперь подумал: для того и нужен, чтобы перед богом его, вора, прикрывать. Милым сыном в то время называл он меня и жена его тоже; одевали хорошо, я им, конечно, спасибо говорю, а душа не лежит к ним, и сердцу от ласки их нисколько не тепло. А с Ольгой всё крепче дружился: нравилась мне тихая улыбка её, ласковый голос и любовь к цветам. Титов с женой ходили перед богом спустя головы, как стреноженные лошади, и будто прятали в покорной робости своей некий грех, тяжелейший воровства. Руки Титова не нравились мне -- он всё прятал их и этим наводил на мысли нехорошие -- может, его руки человека задушили, может, в крови они? И всегда -- и он и она -- просят меня: -- Молись за нас грешных, Мотя! Однажды я, не стерпев, сказал: -- Али вы сильно грешнее других? Настасья вздохнула и ушла, а сам отвернулся в сторону, не ответив мне. Дома он всегда задумчив, говорит с женой и дочерью мало и только о делах. С мужиками никогда не ругался, но был высокомерен -- это хуже матерщины выходило у него. Никогда ни в чём не уступал он им: как скажет, так и стоит, словно по пояс в землю ушёл. -- Уступить бы им! -- сказал я ему однажды. Ответил он: -- Никогда ни вершка не уступай людям, иначе -- пропадёшь! Другой раз, -- заставлял он меня неверно считать, -- я ему говорю: -- Так нельзя! -- Отчего? -- Грех. |
