|
А я направился в сарай. Лежит там Михайла, брови строго нахмурил, руки на груди, лицо румяное. Безбородый, безусый, скуластый, весь -- одна кость крепкая. "Что это за люди?.." С этим я и уснул. А проснулся -- шум, свист, гам, как на соборе всех чертей. Смотрю в дверь -- полон двор мальчишек, а Михайла в белой рубахе среди них, как парусная лодка между малых челноков. Стоит и хохочет. Голову закинул, рот раскрыт, глаза прищурены, и совсем не похож на вчерашнего, постного человека. Ребята в синем, красном, в розовом -- горят на солнце, прыгают, орут. Потянуло меня к ним, вылез из сарая, один увидал меня и кричит: -- Гляди, братцы, мона-ах! И словно стружки сухие поджёг -- вспыхнули дети, завертелись, галдят, сверкают... -- Ка-кой рыжай! -- Волосищи-то! -- Он те даст тютю! -- Эх, язви его, здоров же! -- Не монах, а колокольня! -- Михаил Иваныч -- это кто? Учитель несколько сконфузился, а они хохочут, черти. Уж не знаю, чем я был смешон им, но и меня заразили -- смеюсь и кричу: -- Брысь, мыши! А тут солнце, цветной шум в воздухе -- и точно всё вокруг, вздрагивая радостно и буйно, мчится куда-то пёстрым вихрем и несёт меня с собой, ослепляя светом, кутая теплом. Михаила здоровается, руку жмёт. -- Мы, -- говорит, -- в лес идём, не хотите ли с нами? Очень хорошо всё: какой-то пузатый чертёнок поддел мою скуфейку, напялил на голову себе и мотыльком летает по двору. Пошёл я с этой ватагой безумных в лес; день тот был для меня весьма памятен. Высыпались ребята на улицу и легко, как перья по ветру, несутся в гору, а я иду рядом с их пастырем, и кажется мне, что впервые вижу таких приятных детей. Мы с Михайлой идём сзади их, он командует, покрикивает, детишки не слушают его -- толкаются, борются, лукают друг в друга сосновыми шишками, спорят. А когда устали, окружили нас, вертятся под ногами, как жуки, дёргают за руки учителя своего, спрашивают что-то о травах и цветах. Всем он говорит дружески, как равный им, и возвышается над ними, словно белый парус. Все детишки бойкие, но иные из них -- не по возрасту солидны и задумчивы, держатся около учителя и молчат. Потом дети снова несколько рассеялись, и Михаила тихо сказал мне: -- Разве они созданы только для работы и пьянства? Каждый из них вместилище духа живого, и могли бы они ускорить рост мысли, освобождающей нас из плена недоумений наших. А войдут они в то же тёмное и тесное русло, в котором мутно протекают дни жизни их отцов. Прикажут им работать и запретят думать. Многие из них -- а может быть, и все -- подчинятся мёртвой силе и послужат ей. Вот источник горя земли: нет свободы росту духа человеческого! Он говорит, а рядом идут несколько мальчишек и слушают его; забавно это внимание! Что могут понять юные ростки жизни в его речах? Вспоминаю я своего учителя, -- бил он детей линейкой по головам и часто бывал выпивши. -- Жизнь наполнена страхом, -- говорит Михайла, -- силы духа человеческого поедает взаимная ненависть. |
