Более того, ему бы и во сне не привиделось, что он станет обмениваться мнениями по таким сложным философским вопросам со своей женой, восемнадцатилетней девчонкой!

В платье из бледно-зеленого тюля, которое очень красило ее, Серафина выглядела совсем юной. Она серьезным голосом доводила до сведения своего изумленного супруга:

— Я считаю, что чрезвычайно важны не сами поступки людей, а причины, вынуждающие их поступить так или иначе.

— Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду.

— Я всегда чувствовала, — медленно произнесла Серафина, — что нельзя отправлять человека на виселицу за убийство, пока не выяснишь основной причины преступления, о которой он, может, и сам не догадывался.

Она взглянула на Кельвина, проверяя, понял ли он, что она хочет сказать, и продолжала:

— То же относится и к другим проблемам. Например, когда вы сказали мне, что ваш дядя скряга, я потом долго думала о нем и пришла к такому выводу: может быть, потому, что он уродлив и несчастен, он пытается ухватиться за что-то прочное и ценное, что компенсировало бы ему его непривлекательность.

— Мне никогда это и в голову не приходило, — тихонько проговорил он.

— По-моему, мы все стали бы совсем по-другому относиться к людям, живущим рядом с нами, если бы внимательнее приглядывались к ним, — продолжала Серафина. — Я часто пыталась понять, почему люди, которые меня окружают, поступают именно так, а не иначе.

Она помолчала и робко добавила:

— Я очень плохо знаю… жизнь, может быть, вы даже станете… смеяться надо мной, но мне кажется, где бы они ни жили, какими бы ни были, бедными или богатыми, все их поступки продиктованы одними и теми же побуждениями.

— Ну конечно, — ответил Кельвин. — И побуждения эти обычно сильнее, чем сила воли. Вот почему нам так необходимо учиться самообладанию.

— Это верно, — согласилась Серафина.

— Большинство людей не любят дисциплину, — заметил он, — и тем не менее без внешней и внутренней дисциплины мы бы не стали цивилизованными людьми.

Серафина помолчала, видимо, обдумывая его слова, а потом сказала:

— Армейская жизнь вся подчинена дисциплине. Как вы считаете, она там очень необходима?

— Без нее в армии вообще не обойтись, — ответил он. — Человек, идущий в бой, должен уметь подчиняться приказам. В противном случае ему вряд ли удастся выжить.

И, помолчав, добавил:

— Хорошим полк может быть лишь тогда, когда в нем железная дисциплина и солдаты его способны отстоять честь мундира.

Серафина ничего на это не сказала, и, взглянув на нее, Кельвин заметил, что она о чем-то размышляет.

— О чем вы думаете? — спросил он.

— Я думаю о том, — ответила она, — что узнала наконец, что вам дороже всего на свете.

— И что же это?

— Ваш полк.

— Откуда вам об этом известно?

— Когда вы говорите о нем, у вас даже меняется голос. Вы любите свой полк, и я знаю теперь, что не только вынужденная женитьба привела вас в такую ярость, но и то, что вам пришлось оставить вашу истинную привязанность… которая для вас важнее всего.

— Я начинаю вас бояться, Серафина, — проговорил Кельвин Уорд. — Вы слишком проницательны. Если бы я пытался что-то от вас скрыть, вряд ли мне это удалось бы.

— Надеюсь, у вас не возникнет подобного желания, — заметила Серафина.

И он с удивлением увидел, что на щеках у нее вспыхнул румянец.

Он помолчал, ожидая объяснений, и через минуту Серафина смущенно пробормотала:

— Хотя… наверное… есть вещи… о которых вам не хотелось… чтобы я узнала…

— Если таковые и имеются, то я о них не имею ни малейшего представления, — ответил Кельвин Уорд.