Григорий при общем безмолвии некоторое время смотрел на медленно плывущие с поворотным кругом модели, потом взглянул на стоящих почти рядом Аллу и Жореса. Художник был раздумчив, но спокоен. У Аллы лицо выражало грустное удивление, и Григорий впервые заметил на нем признаки увядания: уже размывающийся, теряющий четкость контур подбородка, тени в уголках рта — предвестники морщинок, которые скобками заключат нижнюю губу, оттенив ее будущую усохлость; сиреневую припухлость усталых век, грозящую перейти в воспаленность. Нет, красиво было ее лицо, еще очень красиво, но красота эта была уже несколько напряженной и резкой, как подчеркнутая точность па балерины, закатно блистающей в свой последний сезон.

Григорий почувствовал неловкость и больше не отрывался от плывущих по кругу моделей, радуясь их детски задорному сверканью. Он зачарованно поворачивал голову вслед за движением машинок и вместе с радостью все яснее ощущал удовлетворение, не лишенное доли гордости, — тот автомобиль, о котором он угрюмо мечтал несколько лет, ради которого работал вечерами до рези в глазах, медленно плыл перед ним по кругу в трех своих видах. Сбылось наконец то, к чему он стремился. Но не было у Григория пока еще ощущения завершенности. Перед ним вращались только модели в одну пятую натуральной величины. «Сбылось только на одну пятую», — думал он и все-таки был сейчас счастлив.

— Жорес Сергеевич. — Негромкий, но резкий голос Аллы неожиданно рассек тишину пустого зала скульптурной мастерской. Григорий услышал в нем дребезжащие жестяные нотки, понял что Алла нервничает, и с недоумением поднял на нее глаза: «Неужели не понравилось?». — Жорес Сергеевич, — виновато повторила Алла, — я должна извиниться перед вами.

Жорес, маленький, ростом меньше нее, смотрел снизу вверх, смущенно потирая подбородок, словно пробуя, чисто ли выбрит.

— Можете говорить прямо, если не понравилось, — своим хрипловатым голосом ответил он, отняв руку от лица, виновато и в то же время насмешливо усмехнувшись.

— Нет, нет, очень нравится все, просто до обморока нравится. — Алла перевела дух, лицо ее загорелось, и Григорий понял, что она сильно волнуется. — Просто, я плохо думала о вас раньше, считала, что вы неспособны… Даже Грише говорила… Словом, простите меня, это… идиотски несправедливо было, без всяких оснований… — Она опустила голову.

Жорес негромко расхохотался.

— Ну, Алла Кирилловна, бросьте. Мало ли чего мы не думаем друг о друге без всяких к тому причин. Важно не то, что вы думали тогда, а что думаете сейчас. И за откровенность спасибо. Вы, оказывается, совестливая и добрая. — Жорес взял ее руку, низко склонив голову, поцеловал.

Что-то сентиментальное и теплое разлилось внутри у Григория, и чувство благодарности и любви к Алле и к Жоресу переполнило его так, что защипало в носу. Только по обычной своей сдержанности он промолчал, но гордое, счастливое ощущение, пронизавшее все его существо, от этих моделей, впервые зримо воплотивших его труд, — это звенящее, как струна, ощущение стало еще отчетливее и сильней.

— Еще раз спасибо вам, Жорес Сергеевич. Пора собираться домой, — уже спокойно сказала Алла.

— Чего уж, — Жорес снова смущенно потер подбородок, — работа общая.

Алла пошла к выходу, и Григорий, подмигнув Жоресу, направился вслед. В коридоре он догнал ее, зашагал рядом.

— Ты знаешь, о-очень здорово. Я просто поражена, — сказала она необычно напевным голосом и добавила удивленно: — И Жорес ведь приличнейший человек, и умный. Стыдно было ему в глаза смотреть. Дурацкая манера — так с ходу записать человека в кретины.

Григорий вместо ответа вдруг неожиданно для себя наклонился и поцеловал ее в щеку, даже за плечи приобнял.