Он пробыл там всего одну-две минуты, но ему явно не понравился их разговор. Я слышала, как он сказал бабушке, что с него довольно злобных сплетен и ей пора уходить. Обидевшись, моя бабка напустилась на него с руганью, стала называть его чужаком, которому здесь не место. Он спокойно повторил, чтобы она шла домой. Не вставая со скамьи, бабушка схватила тарелку и запустила ему в голову. Он лишь сказал: «Вам точно пора уходить».

Моя мать последовала за своей матерью, извиняясь и говоря, что отец не хотел сказать ничего такого. Я вошла в кухню и спросила отца, все ли с ним в порядке. Широко улыбнувшись, он сказал, что все хорошо и что она — моя бабка, — вероятно, уже давно хотела это сделать. Мы вместе убрали осколки тарелки.

Он говорил мне, что действительно чувствовал себя чужаком. Никто в нашей семье не слушал его и не спрашивал его совета. Уже пять поколений предков моей матери жили в деревне и прилегающих местностях. Мой отец родился в Шотландии и переехал в Новую Зеландию взрослым. Местные жители не были знакомы с его родственниками. Родившись в очень большой семье, он был одним из самых младших среди шестнадцати детей. Когда вырос, он четыре года изучал медицину, но, не доучившись на врача, вступил в Британскую армию и стал на войне санитаром. Он почти ничего не рассказывал мне о своей военной службе, только о том, что не мог вернуться к прежней жизни и подался в Новую Зеландию. Здесь он стал с удовольствием работать на земле. Полагаю, он так и не был до конца принят в семью, в общину. Похоже, это его не беспокоило.

Я искренне сожалею о том, что мало расспрашивала отца о семье. Мне известны какие-то разрозненные факты, но, по сути дела, немного. В то время мне было неведомо, что, если хочешь что-то узнать, надо сначала спросить. Напротив, я считала, что спрашивать ни в коем случае нельзя. Я ждала, что он сам расскажет мне, как делал это прадед. Или, быть может, мать и ее родные отбили у меня всякую охоту задавать вопросы, и я опасалась такой же реакции от отца. Или же он не рассказывал мне, потому что не привык, чтобы родственники проявляли интерес к его историям. Я очень сожалею, что не приложила достаточно усилий, чтобы лучше узнать отца, заставить его рассказать мне о своем прошлом, о своих надеждах и мечтах. Он знал, что я много времени проводила у прадеда, и часто спрашивал: «Как там поживает старик?» — а потом выслушивал мой подробный рассказ о том, что я узнала от прадеда. Отец знал, как я люблю слушать истории, даже повторение одних и тех же историй, и все же никогда не предлагал мне что-нибудь рассказать, как прадедушка. Он также знал, что я не рассказываю матери, как провожу время с прадедом. В ее понимании я просто выполняла свой долг. Как же она ошибалась!

Когда много позже я работала в департаменте социальной помощи большого госпиталя, то было совсем несложно слушать пациентов, их родственников и сиделок. Я часто думала о прадеде и о том, что, слушая его, я научилась слушать и слышать обращенные ко мне слова. Только слушая, я могла откликнуться и постараться помочь. Часто бывает достаточно просто выслушать человека, даже ни во что не вмешиваясь. Всматриваясь девочкой в глаза прадеда, я видела в них удовлетворение, которое он испытывал от бесед со мной, и внутренний покой от осознания того, что ему наконец удалось поделиться с кем-то своим опытом и быть услышанным.

Анализируя свои встречи и разговоры с людьми, пережившими Холокост, — все они были весьма преклонного возраста, — только теперь, вновь обращаясь ко времени, когда слушала своего прадеда, я сопоставляю факты: его возраст, уходящие годы жизни и потребность поговорить с кем-нибудь, кто выслушает его.