Это объяснение было самым красочным — следовательно, ему и поверили. Слух, что на празднике побывал знаменитый разбойник Патко, распространился молниеносно. Ведь это о нем в песне поется: «Видел ли ты на коне сразу семь подков?»  Любопытно, что в данном случае присутствовала лишь одна подкова, он ведь ни коня с собой не привел, ни сапог, серебром кованных, не надел, на нем штиблеты были, как у господ водится. И теперь все — особенно женщины — сетовали лишь на то, что не рассмотрели парня как следует, а было, было, на что поглядеть, но кому тогда в голову прийти могло?

Сапожники да мясники, в которых самой природой «жандармская» жилка заложена, почесывали затылки: «Э-эх!» Из семи-то подков самая ценная та, что здесь отплясывала, из чистого золота она, награда за нее в двести золотых объявлена. Черт возьми, вот была бы потеха, коли схватили б его! И тотчас же принялись высчитывать, на сколько бы это сигар да вина хватило. Ну, а портные да пряничники, люди более добродушные, об утраченных возможностях не грезили, они о вещах практических заспорили, а именно — стоит ли ружье и ягдташ передавать полиции, чья беспомощность и отсутствие чутья на сей раз были обсуждены столь подробно и всесторонне, что его высокоблагородию начальнику городской полиции, игравшему обычно в этот час в тарок у его преподобия Яноша Серечена, по всей вероятности, сильно икалось.

Так продолжалось долго, до позднего вечера, пока не появился на винограднике горбун Фили, слуга из гостиницы «Гриф», который принес господину Брозику записочку от третьего номера; приезжий, по имени Янош Фитош, писал, что пришлось ему уехать в город по неотложному делу без ружья и ягдташа, а обратно вернуться, как предполагал, он не сумеет и просит поэтому господина Брозика оказать ему услугу и отослать либо отнести его вещи домой. Тут вся легенда рухнула, я глубочайшему огорчению устроителей, желавших украсить ею свой праздник.

Что касается Мари Тоот, о ней позаботились своевременно, когда легенда была еще в полном расцвете. Госпожа Репаши преподнесла ее Мари, словно из ложечки, — и сожаление там было, и хула, — в общем, как лекарство: горькое в чем-то сладком, а в совокупности тошнотворное; хорошо хоть, что в конце госпоже Репаши самой пришлось ту ложечку облизать.

— А знаете, барышня, кто был ваш драгоценный кавалер? Ну, чего стоите с невинной физиономией, будто не знаете?

Так вот, грабитель он, убийца, страшный Патко, за которым жандармы девяти комитатов гоняются. Чего глаза-то таращите? Как бог свят, он это был. И узнали его многие, вон часовщик Михай Караттян газету иллюстрированную выписывает и клянется-божится, что портрет его видал. Да, скажу прямо, красивый розмарин посчастливилось вам к чепцу подвязать! И нечего теперь в обморок бухаться! Раньше нужно было, а то разулыбилась ему. Уж я-то все видела. Ох, господи, господи! А ведь это мой полоумный муженек его подцепил! И сама я виновата: не держала своего благоверного на привязи, как полагается. Хорошо, хоть не зарезал его разбойник на безлюдной дороге, когда вместе ехали. — Она заломила вдруг руки: — Господи, святые угодники, ведь чуть было вдовой не осталась!

И так она горько заплакала, что едва музыку не заглушила. А Мари Тоот охватила медленная дрожь, глаза ее расширились, затуманились от ужаса, лоб покрылся холодным потом, вся кровь отхлынула от лица, и ничего она вначале не видела, ничего не слышала, только казалось ей, что земля закружилась вместе с ней, танцующие пары слились в одно пятно, кроны ореховых деревьев перевернулись, а потом Мари и сама не помнила, сколько времени ничего не чувствовала, ни о чем не знала, и, лишь открыв глаза, увидела Розалию, державшую ее на руках, и Клари, которая брызгала ей в лицо холодной водой.