— Вот видишь, — сказала жена и закрыла глаза.

— Я решил, Кристина, пусть исполнится наша воля, наполовину твоя, наполовину моя. Разделим справедливо пополам. Я сегодня же напишу Ности, что отдаю за него дочь.

Госпожа Тоот раскрыла глаза, но они были не прежние — блуждающие, сухие, теперь в них стояли слезы (она снова могла плакать), и где-то за слезами пробивалась улыбка.

— Ох, Михай, милый мой муженек, прости меня, — расчувствовавшись, тихо рыдая, залепетала она. — Спасибо, что ты вернул меня.

Михай Тоот не спросил, откуда он ее вернул. Он понял, и сердце его сжалось от мысли, что она уже была в пути.

Удалившись в кабинет, он написал Ференцу Ности письмо, в котором кратко и холодно сообщал о своем согласии на брак. Нигде ни следа упрека, никаких напыщенных фраз. Встретиться он предложил в Бонтоваре, чтобы договориться о сроках свадьбы и прочих делах. После всего случившегося приезд в Рекеттеш был бы преждевременным: надо щадить потрясенные нервы женщин.

Одновременно он написал и второе письмо — почтенному господину Даниэлю Брозику, владельцу гостиницы в Папе, в котором сулил Брозику десять гектолитров вина, если он, допросив своих слуг или других осведомленных лиц, добудет надежные сведения об охотнике, который в позапрошлом году приезжал на сбор винограда в Шомьо, останавливался в «Грифе» и был принят за Патко.

От Ности ответ пришел быстро, вскоре они встретились в Бонтоваре в присутствии барона Коперецкого, назначили венчанье на вербное воскресенье, и таким образом одной заботой стало меньше.

Коперецкий хотел было потолковать о прочих важных деталях, но натянутость была еще велика, и такой разговор представлялся нежелательным. (Трут был еще недостаточно сух и, пожалуй, не загорелся бы.) К тому же господин Тоот заявил: «Об остальном договоримся после свадьбы». Итак, в вербное воскресенье, в четыре часа дня, в мезернейской церкви.

— Быть может, учитывая некоторые обстоятельства, — проговорил Ности, — лучше устроить скромную свадьбу…

— Напротив, — возразил Михай Тоот, — моя супруга желает отпраздновать ее с величайшей пышностью. Знаете, каковы женщины!

— Пусть будет пышность, — согласился губернатор. — Я возьму дело в свои руки и шафером буду.

Весть об интересной свадьбе мгновенно облетела комитат. Значит, все-таки состоится. Вот славно-то! Н-да, калач принадлежит тому, кто первый его надкусил. Говорят, свадьбу устроят с пышностью невиданной неслыханной. Пекарша так пожелала Ох, ну зачем муха кашляет, коли у нее и легких-то нет! А надменные семьи услужливо пресмыкаются перед золотым тельцом.

И на самом деле вновь начались, семейные советы, на которых шли большие приготовления. Отовсюду просачивались отдельные сведения. Сыновья Хомлоди будут одеты пажами времен короля Матяша, один из них понесет шлейф невесты, другой будет держать в руках шпагу жениха, когда тот отцепит ее у алтаря. Еще с большим шиком появятся подружки невесты: дочери Хортов, Ильванци, Левицкого все нарядятся в костюмы разных веков, зрелище будет чарующее. (Найдется, о чем писать Клементи.) Губернаторша наденет венгерский убор с чепцом бабочкой, на котором, по слухам, будут легендарные черные бриллианты, два последних, самых крупных. Когда наступила весна, в пленительной монотонности первых теплых дней началось лихорадочное шитье, кройка, примерки, критика, переделки и сопровождающие все это суета и беготня. Все портные и портнихи Бонтовара взялись за работу и будут трудиться до тех пор, пока на вербе не распустится первая сережка. А с другой стороны доносились слухи, будто «американец» вынул из ссудо-сберегательной кассы сто тысяч форинтов, а на вопрос кассира, не покупает ли он часом именье, ответил: «Да что вы, просто жена заказала немного белья для дочери, вот и приходится платить».