Он с удовлетворением запер в ящик пожелтевший обрывок письма, обращенного к «tante Мали», а послание Брозика положил в бумажник.

С этого дня он снова стал прежним — веселым, спокойным и довольным. Но больше всего бросилась в глаза его новая привычка: во время серьезнейшего разговора вдруг, без всякой причины, в уголках его рта появлялась благостная улыбка. Особенно загадочной казалась она Игали. Такое бывает лишь с поэтами, у которых только земная их оболочка пребывает среди нас, грешных, в то время как мысли витают где-то на луне, и, завидев там нечто приятное, они телеграфируют на землю своему телу, вызывая на устах улыбку, а в глазах — мечтательный туман; но человек разумный и порядочный не смеется, не видя или не слыша чего-либо смешного, разве только он весь начинен какой-нибудь хитростью и изредка несколько капель ее просачивается наружу.

В имении, на фермах Игали часто замечал улыбку господина Тоота и гадал про себя, что это может означать. Кажется, все передумал, но вот однажды, молча шагая рядом с Тоотом к конному заводу, он вообразил вдруг, что догадался: «Похоже, мой сумасброд-хозяин свадьбе радуется, хотя, право, радоваться тут нечему». Так они шли, обходя сараи, через дворы, где стояли дома для конюхов, ни один из них ни звука не проронил, и лишь у трех тополей господин Тоот положил руку на плечо Игали:

— Ошибаешься, старик, не свадьбе я радуюсь, а кое-чему другому. Господин Игали так и застыл, ни жив ни мертв.

— Ох ты! Гм. Неужто я снова вслух говорил? (И он испуганно шлепнул себя по губам.)

— Вслух, вслух, разрази тебя гром! Так вот, говорю, радуюсь потому, что причина есть. Знаю, и ты бы радовался, если б у тебя дочь болела, а ты достал бы лекарство, от которого ей полегчает.

— Только б не очень сильнодействующим оказалось.

— Есть такое, есть и послабее. Коли слабое не поможет, сильное применим.

С тех пор любопытство Игали было приковано к странному лекарству. По вечерам он гадал вместе с женой, великой сплетницей, обладавшей чрезвычайным комбинационным даром, но они так ничего и не смогли измыслить, хотя тут явно скрывалось какое-то крупное дело.

Время спешило, двигалось вперед; сошел снег, пришли воды; зашумели и начали одеваться леса; из-под комьев земли вылезли понежиться на солнышке «божьи коровки», как простой народ называет мелких красных жучков, возвещающих о приходе весны. В потеплевшем воздухе запел свой весенний гимн жаворонок, а черешни и абрикосы, заслышав его, распустили почки, — и не успели оглянуться, как долгожданное вербное воскресенье было тут как тут.

И, как представляла в свое время госпожа Тоот, в чудесный весенний день, когда чарующий солнечный свет с утра до вечера призывал растения: «Распускайте свои бутоны!» — сразу после полудня один за другим двинулись со стороны Бонтовара по ведущей к Рекеттешу дороге роскошнейшие из роскошных господские экипажи.

Боже ты мой, каких только коней здесь не было! Как они шли, пританцовывая, грациозно покачивая шеями в сверкающей, блестящей упряжи. Впереди ехал Фери Ности на четверке черных коней, головы которых были украшены синими и красными розами из шелковых лент. Он правил не сам, сидел сейчас сзади, рядом с отцом, в дорогой одежде витязя, — красном бархатном ментике и меховой медвежьей шапке, из которой гордо торчали белые перья цапли (эх, и красивый же король из него получился бы!); впрочем, и старик выглядел неплохо в короткой на меху куртке гранатового цвета, черной шапке, на которой болталась такая огромная красная кисточка, что за нее, может, и тысячу форинтов отвалила бы какая-нибудь богатая бонтоварская торговка, если бы могла приспособить ее взамен языка. Затем следовал губернатор на четырех могучих конях, казалось, сама мать-земля дрожала от цоканья их копыт. Рядом с губернатором восседала его супруга в бархатной венгерке цвета морской воды, и солнечные лучи, лизавшие смарагды и рубины на ее пряжке, окрашивались в красный и зеленый цвета.