|
Три пропали вместе с колпаком Габора Коперецкого во время Мохачской битвы Их захватили турки, а из турецких сокровищниц они попали каким-то образом к англичанам (как и все ценности роковым образом попадают к ним) и сейчас красуются среди прочих жемчугов английской короны. Осталось на чепце тринадцать жемчужин, и тут с семейством без конца стали происходить самые разные несчастья. Тогда Криштоф Коперецкий понял, что всему причиной число тринадцать, и в 1715 году продал четыре жемчужины графу Кохари, получив за них две никудышные деревеньки: Чабраг и Варбак в комитате Хонт, имение «Черна Перла» в Тренчене, а сверх того еще тысячу пятьсот форинтов. Уцелевшие девять жемчужин, в виде наследия переходившие от отца к сыну, оказались в руках у папеньки нашего Израиля, и он, тогда еще совсем юный гвардеец, из двух сделал в Вене серьги для знаменитой певицы Матильды Флигори, которая в императорском стольном граде была его признанной любовницей. Впрочем, он был, видно, большим ловеласом. Как-то во время грандиозного кутежа в раецких купальнях он по примеру Клеопатры растворил третью жемчужину в вине и выпил за здоровье Клары Матешицкой, которая была так растрогана этим, что опрометью кинулась за уцелевшими шестью жемчужинами — то есть стала его женой.
Уже на смертном одре мать нашего Израиля (она только на год пережила своего супруга) оставила престранное завещание, которое могло зародиться лишь в женском уме. Она заказала железный сундук за тремя замками, и в завещании написала, что к жемчугам фамильного чепца, который представляет большую ценность, ее потомки могут притронуться только в случае крайней нужды. Ради этого она назначила к чепцу двух стражниц — Марцеллу Мутнянскую, свою доверенную ключницу, и обедневшую родственницу, вдову уланского капитана Давпда Коперецкого, урожденную Агнеш Коперецкую. Обе стражницы тянут с наследников по двести форинтов в год и будут тянуть до тех пор, пока целы жемчуга. С последним жемчугом кончится их служба, а ежели раньше оборвется нить их существования, то каждая вправе назвать своего законного наследника на тех же правах, с теми же обязанностями и жалованием, которые были у нее. Мать Израиля, лежа на смертном одре, заставила их поклясться в том, что они только в случае крайней нужды позволят продать или отдать в залог жемчуга. Потом она раздала ключи — один получил ее сын Израиль, а два других стражницы чепца. Так как железный сундук можно было открыть теперь лишь с согласия всех трех владельцев ключей и так как во дни, когда происходила эта история, на чепце Оргпои Омоде осталось только четыре жемчужины — одна заложена была Израилем во время ремонта дома, а одна еще раньше, — то предложение Бубеника именно здесь раздобыть деньги наталкивалось на изрядные трудности. Барон чувствовал это и заранее был в ужасе. Старухи стражницы, надо сказать, были подобраны отлично. Стоило им только пронюхать, что у барона нет денег, как ключница тут же уезжала в Халаш к своей дочери, а к тому времени, когда ее удавалось выудить оттуда, укатывала в Грац вдовая капитанша, которая жила в желтеньком домике на околице деревни. Если же Коперецкий заставал обеих дома, то отставная ключница, которая, кашляя, проводила свои закатные дни в доме садовника, тут же падала в обморок или начинала кричать, что барон хочет ее погубить, он хочет взять последние жемчуга, и тогда кончится ее жалованье стражницы чепца и она нищенкой помрет под забором. Она умоляла, плакала, кидалась на колени перед бароном, просила, чтобы он не требовал от нее такой жертвы, проявил милосердие. И барон, как уже столько раз до этого, поначалу приходил в ярость и кричал: «Так сколько вы еще жить собираетесь, старая карга?» — но потом смягчался и, потрясенный до глубины души (по сути дела, он был добрый человек), сам отступался от своих намерений. Ну, а если бы и не отступился, была ведь и вторая стражница — капитанша. Та в обморок не падала, не плакала, не умоляла, а быстренько собиралась, смерчем неслась в барский дом и, уперши руки в бока, топала ногой и кричала: «Ты рехнулся, Израиль! Намеренно мчишься к своей погибели! Да пристойно ли это? Растрачивать последние фамильные реликвии! И не стыдно тебе, нечестивец! Да как ты смеешь в глаза мне смотреть? Тьфу, а еще Коперецкий! Да провались ты с глаз моих. |
