|
– А были в нем векселя? – В том то и дело, – говорит чиновник, – в нем был счет сэра Стивена Ивенса на триста фунтов и еще один вексель на имя ювелира, примерно на двенадцать фунтов, да это бы еще ничего, но там было два иностранных акцептованных векселя на крупную сумму, не знаю в точности какую, один французский вексель, кажется, на тысячу двести крон, и тот господин очень убивался из за них. – Но кто же мог украсть? – спрашивает его собеседник. – Никто не знает, – говорит чиновник. – Правда, один из наших надзирателей говорит, что видел в зале двух жуликоватых подростков, вон вроде того. – Он указал на меня. – Они болтались тут, а потом вдруг исчезли, оба сразу. – Ах, мошенники! И зачем? Что им делать с такими векселями? Они ими все равно не смогут воспользоваться; надеюсь, тот господин пошел и тут же сделал заявление, чтобы задержать выплату? – Конечно, – сказал чиновник. – Но жулики оказались проворнее, они опередили его с векселем на меньшую сумму в двенадцать с чем то фунтов и получили по нему деньги, остальная выплата, само собой, приостановлена, но потерять столько денег, потерпеть такой убыток, неслыханно! – Что ж, тогда он должен объявить поощрительное вознаграждение тем, кто их прикарманил и теперь вернет их ему. Уверяю вас, они будут даже счастливы вернуть их. – Он вывесил на дверях таможни объявление, что даст за них тридцать фунтов. – Да а, только он должен был прибавить, что обещает не задерживать того, кто принесет векселя, и не причинять ему неприятностей. – И это он сделал, – говорит чиновник, – но, боюсь, они не решатся из страха, что он не сдержит своего слова. – Пожалуй, это резонно, он может нарушить свое слово, хотя и не следовало бы, иначе ни один жулик больше не рискнет вернуть краденое. Это была бы дурная услуга всем, кто пострадает после него. – Смею думать, это его не очень то беспокоит. В таком духе они продолжали свою беседу, а потом заговорили о другом; я слышал все, но долго не знал, как мне поступить; наконец я увидел, что господин отошел от стола, и бросился за ним следом, в надежде заговорить и сразу все ему выложить, однако он быстро прошел в комнату, смежную с длинным залом, где было полно людей, из нее – в другую, и, когда я собрался последовать за ним, привратник не впустил меня, сказав, что туда нельзя; я вернулся и долго бродил по залу неподалеку от стола, за которым сидел тот чиновник; я слонялся вокруг, пока часы не пробили двенадцать и зал начал понемногу пустеть; чиновник что то писал, перед ним уже не было ни души, не то что утром, тогда я подошел поближе и опять остановился у самого его стола; он оторвался от бумаг, поднял на меня глаза и сказал: – Все утро ты тут околачиваешься, бездельник, чего тебе надо? Ох, боюсь, на уме у тебя что то недоброе. – Нет, что вы, сэр, – говорю я. – Что ж, хорошо, коли нет, – говорит он. – А какое у тебя может быть дело в таможне, ты ведь не купец. – Мне надо с вами поговорить, – говорю я. – Со мной? – говорит он. – А что ты хочешь сказать мне? – Кое что, – говорю я, – только, если вы мне за это ничего плохого не сделаете. – Плохого? А что плохого я могу тебе сделать, а? – спросил он ласково. – Вправду не сделаете, сэр? – говорю я. – Право же, мальчуган! Ничего плохого я тебе не сделаю. Ну, так о чем речь? Ты что нибудь знаешь про бумажник того господина? Я ответил, но так тихо, что он не расслышал, тогда он пересел на соседнее место, открыл дверцу в перегородке и подозвал меня к себе; я вошел. Он опять спросил, знаю ли я что нибудь о бумажнике. Я таким же тихим голосом ответил, что нас могут услышать. Тогда он, понизив голос почти до шепота, еще раз спросил о бумажнике. |
