– Армию, Сергей Петрович… армию спасите!

Констанди понял: его оставляют заложником.

– Ладно, – нервно ответил он. – Я остаюсь…

…Буксирные ледоколы, отчаянно дымя, с грохотом обламывали звонкий панцирь вокруг бортов тяжелого, будто уснувшего «Кузьмы Минина». Рвались петарды, забитые в глубину льда сверлами, легкие трескучие взрывы освобождали винты и рули. Скоро «Минин» задымил, и вот он, качнувшись, уже окантован черной чистой водой. Никто ничего не знал толком. Все было тихо и мирно. Команде сказали: пойдут обколоть лед на запани Маймаксы и вернутся обратно.

По Архангельску, словно вымершему, ходили одинокие люди, в пивных они грелись, делясь шепотком:

– Седьмой полк, краса и гордость, сдался тоже…

– Красные уже в Емце, мой кум ездил с рыбой, так видел их!

– А где же наши бронепоезда? «Колчак»? «Деникин»?

– Э-э, вспомнил когда… У них – «Зенитка»!

– Зенитка? Это как понимать, Сидор Карпыч?

– Такой «Бепо» у красных, пришел из Питера, по названью своему «Зенитка». Три наших «Бепо» взял в плен, сам с ними сцепился буксами на Плесецкой, и теперь, люди сказывают, кила получилась – с версту длиной. Вот он и шпарит по Холмогорам…

– Неужто сдадут?

– Чего уж там! Почитай, давно сдали…

– Кубыть, сразу не повесят? – опасались некоторые.

– Чека ихняя – ой, не приведи бог! Живьем жарит.

– Да нам-то кой хрен, Пантелеич, с Чеки ихней? Мы с тобой, друг сердешный, как ловили сельдя ране, так и ныне словим… Посуди сам: рази без нас большаки обойдутся? Да ни в жись! Где им! Мы же сельдя ловим…

Лейтенант Басалаго, одетый в полушубок с погонами флотского офицера, приехал в Немецкую слободу на извозчике. Поднялся по скрипучей лесенке на второй этаж чистенького домика с мезонином. Как хорошо пахло самоварной лучиной, как сквозило Русью, сладостной Русью, через гардины окошек – прямо в снег, прямо в блеск, прямо в изморозь… Хорошо! И стало печально: «Россия! Неужто же сказать тебе – прощай, и – навсегда прощай?» А за стеною стрекотала, как всегда, швейная машинка, и пела одинокая швея, которой никто никогда не видел.

Пела, плакала, убивалась:

Почто меня не любите,

Почто иных щадите,

Невесту юну губите,

Других с добра дарите?

На пороге комнаты Басалаго показал на часы:

– Княгиня! До отхода ледокола осталось совсем немного времени. А вы, я вижу, еще не начали собираться… За четверть часа до отплытия «Минин» даст условную сирену. Пора, пора!

Вадбольская сидела за столом в белой блузке, высокий воротник «медичи» подпирал ее пухлый, надменный подбородок. Она кормила девочку, размачивая в сладком чае зачерствевший имбирный пряник.

– Садитесь, Мишель, – произнесла спокойно. – Право, не думала я, что все произойдет так стремительно. Вы все-таки поступили тогда весьма неразумно, вычеркнув мое имя из списков… Я была бы теперь очень далеко от вас!

– Потому-то и вычеркнул, – дерзко ответил Басалаго, расцепляя ремень на полушубке и садясь возле печки. – А теперь у вас отдельная каюта со всеми удобствами. Ледокол вооружен артиллерией, минами, команда военная. Нет паники, все налажено, первая бункеровка в Мурманске, потом Тромсе и… океан!

– Дядя Мишель, – спросил ребенок, – а медведи будут?

– Вот медведей-то как раз и не будет. Они остаются в России!

– Клавдия, – сказала Вадбольская дочери, – если ты будешь баловаться, я оставлю тебя здесь… с медведями.